Смерть-Гибель-Убийство

Оглавление книги

ПРАКТИКУЮЩАЯ ХИМЕРА

«Холодная»: истоки и надлом

«Холодная война» — сжатая до предела полоса земного присутствия человека, когда он вплотную ощутил: высшая точка добытого им могущества реализуема во в с е о б щ е м с а м о у б и й с т в е. И нет у него иного выхода, кроме как удержать перспективу в стадии перманентно сохраняемой возможности. На языке военной физики и геополитики это вылилось в формулу паритета в «гарантированном взаимном уничтожении»…

Не следует думать, что та сакральная формула, рожденная сильными умами, преследовала что-либо сверх того, что в ней содержится. Но с момента, когда она выросла из противостояния, возникшего много раньше, она как бы отделилась от своего происхождения. Ни прошлого, ни будущего — такова ее необъявленная программа. Могло ли это (даже если отвлечься от неисключенности испепеляющего действия) не затронуть самые основания человека?

Хорошо помню жуткое чувство, которое я испытал на занятиях по гражданской обороне, когда весьма искушенный и достаточно циничный полковник пояснил: люди из зоны термоядерного поражения (за исключением, само собой, тех, кто оказался в эпицентре) не могут быть использованы для очистительных и каких-либо аварийных работ ввиду шока, который их поголовно постигнет. Я подумал тогда: «шок» этот может вступить в человека и до, и без термоядерной схватки — из-за сужения поля жизни до удержания факта существования как такового. Продлись равновесие «холодной войны» еще и еще, не угас ли бы вовсе стимул к развитию Гомо? «Голый остров» — не единственный прообраз всеобщего конца. Спустя десятилетия, вероятно, мне следовало бы признать, что я ошибался в отпущении сроков. Мой заокеанский оппонент может считать, что он был прав, когда в семидесятых оспаривал наш домашний диссидентский апокалипсис и противопоставлял ему твердое убеждение, что всегда налицо «та или иная возможность». Тем не менее я готов возобновить старый спор не для того, чтобы повторить, но, скорее, продлить свой тезис: возможности есть не всегда. Они вообще вторичны по сравнению с НЕВОЗМОЖНОСТЬЮ — самым глубинным из источников вочеловечивания человека.

Да, сегодня мы с облегчением сообщаем друг другу, что отпрянули от края бездны. Далеко ли?

Первое, чего нельзя не заметить: «холодная война» отступает в формах, соответственных ей самой.

Могло ли быть иначе? Ведь в истоке непосредственная, «вещная» Бомба — и она же как модель ответа на экстремальную ситуацию воссозданием еще более экстремальной, исходящей отныне от самого факта великого открытия, жаждущего быть продолженным (дальнейшими открытиями — без конца и края!) Так возникла предсказанная и вместе с тем непредусмотренная власть Числа и Опытного знания, у которых, однако, нет ни собственной идеологии, ни отдельного входа в историю. Поэтому и в распорядителях «холодной войны» оставались прежние, историей сформированные силы, которые между тем уже не могли действовать исторически, т.е. стремиться к достижению того или иного предложенного результата, пусть даже ложно, притворно и лживо осмысляемого, но все-таки в этом унаследованном русле. Иррациональность рвалась к овладению всей ареной действия и добивалась не просто впечатляющего, но и гипнотического успеха, парализующего — до определенного рубежа — сопротивления ему.

Вчера еще нас поражали известия о «раскрытых» (попросту опубликованных задним числом) замыслах Пентагона, которыми предусматривались бомбардировки советских городов и центров власти. А чему удивляться? Чем иным заниматься Генштабу в державе, владеющей этим оружием? К чему призвана была готовиться армия и что должны были обеспечивать дипломатия, разведка, службы, предназначенные для психологической подготовки «своей» стороны и подавления воли противника, — даже если отсутствуют захватнические планы… Вот где нервный узел, пульсирующий безумием, — б е з р а з л и ч и е с р е д с т в к н а м е р е н и я м. Уверься люди, предназначенные убивать, дабы не быть убитыми, что в мыслях и расчетах всего лишь паритет и не дальше, что вся бешеная гонка термоядерных вооружений лишь прелюдия к взаимному согласованию очередных «потолков», что все это — кукольная комедия, хотя и разоряющая народы, поганящая Землю, — не свихнулись бы умом, совершив нечто, не запрограммированное никем?

Спасла, как ни чудовищно, инерция привычных стимулов и ответных реакций. Причинно-следственная классика оберегала всесветный Дурдом. В семантической дыре мерещился защитный клапан. А бункерный вирус наградил миллионы равнодушием («все можно снести, лишь бы не война»).

Откуда же могло прийти прозрение, как не от «побочной» внезапности и не от малого выпадения из господствующей «нормы», не от шевеления одиночной души, не от ереси и юродства доверия, питающегося добродетелями прошлого (в отвержении его?)?

Исследователю «холодной войны» не просто определить временную точку, где она надломилась. Затрудняют не только пробелы в источниках, еще недоступные архивные тайны, мемуарная односторонность и многое другое. Мысль стопорят также и укоренившиеся шаблоны.

Говорят: оружие, чей акт рождения совпал с концом второй мировой войны, уберегло всех нас от третьей (и последней) из мировых. Разумеется, в утверждении есть доза достоверности, но при этом мы незаметно меряем непривычное «общим аршином». Между тем отличие гипотетической «третьей» от первых двух громадно и заключается оно не только в предполагаемом числе жертв и непоправимости повреждений среды обитания человека. Различие также и даже прежде всего в мотивах поведения людей. Как ни велики случайности, спровоцировавшие схватку 1914 года, в корнях ее антагонизмы, лишенные персональной исключительности. Группировки держав сложились раньше. Наиболее весомые из антимилитаристских сил по существу капитулировали перед неотвратимым еще до первого выстрела. Пролог, таким образом, предопределил развязку: в любом случае, при любом победителе, исходом были территориальная перекройка, сдвинутые границы, отнятые земли и новые «сферы влияния», а национальный принцип служил бы лишь прикрытием и инструментом того, что с откровенностью в действиях и словах определило себя как империализм.

У «второй мировой» заметно родство с «первой». Но с не меньшим правом мы говорим и о разительном несовпадении. Вторая, — я убежден, — была идеологичнее и даже идеалистичнее: в хорошем смысле и в дурном, отвратительно-смердящем, ибо и такой вид не чужд идеальному, являясь не только оборотнем его, но и реализацией его же внутренней тяги к оборотничеству, к соблазнам абсолютного переворачивания… Lebensraum нацизма имел географические очертания, облекаясь в детальные планы освоения его, но по сути своей он был б е з г р а н и ч е н, поскольку самое освоение мыслилось не иначе, как обезлюживание, как высшее право на него, проистекающее из сведения людей к единственному отрицающему основанию, к реализуемому античеловечеству. И так же точно бреду «исконно-чистой крови», чтобы обратиться в заново выстраиваемый Мир господства, которое никто и никогда не сможет оспорить, требовалась достоверная кровь потомков тех, кто уберег — историей — вселенскую родословную.

Сказавши, что в этом начисто отсутствовал здравый смысл, что вся мифология, питавшая нацистский рейх, обрекала его на тотальное поражение, мы отвлечемся от страшных фактов, от тайны поистине грандиозных успехов Гитлера. То, что они были производными от размычки противостоящих сил, от запоздалого соединения их, и что каждый виток этого запоздания в геометрической прогрессии увеличивал шансы блицкрига, вполне доказуемо, но не разъясняет до конца близость катастрофы, превосходящую военное поражение Европы. Что-то сокрушилось в основаниях цивилизации, считавшейся высшей в Мире и притязавшей на Мир. Могла ли выжить она, не воскреснув? Могла ли воскреснуть, не дойдя до края самопотери?

Гитлер явился душеприказчиком этой самопотери. Он обобрал ее, не только умело утилизируя разобщенность потенциальных противников, но и опережая их — не в сроках даже, а во Времени. Подтвердил Шекспирово: чудовищно-банальный злодей в роли протагониста. Впрочем, не в одиночку подтвердил. В паре со Сталиным.