Смерть-Гибель-Убийство

Оглавление книги

К зачину

Можно допустить, что позыв п р е р в а т ь с я таится в роде ГОМО изначально.

Можно представить и весь путь человека как обуздание в себе убийцы, а стало быть, и как превозмогание в себе жертвы.

Можно, наконец, увидеть в ХХ-м веке, если не финальный «момент» этого противоборства, то преддверие КОНЦА, придающее пронзительную остроту проблеме фундаментально нового НАЧАЛА.

Не впервые так. Ведь и Гомер не столько начало, сколько Конец, сообщавший тем, кто после, о другом человеческом мире — мире, который очеловечивался поражениями.

Передача тайны — новшество, из которого вырастал Полис. И снова — Конец, передавший тайну Началу — конец Полиса, конец мифа, конец Рима. И НАРОД, блуждающий в буквальном и окольном смысле, из своего особого избранничества (возобновления из вторящейся, «перманентной» ПРЕДГИБЕЛИ), из диалога и договора с единственным Промыслителем, из этой замкнутой судьбы сотворивший проект человечества. Череда тайн, передача их, переиначивание, переначинание.

У следующих — отвержение и возобновление: эта «пара», эта «дополнительность» образуют ЦЕЛОЕ из несовместимого — Мир человека, больший по смыслу, чем доставшаяся Гомо планета (одна из…)

Образуют и продвигают к гибели, к обрыву… — и к ПОРОГУ.

Движение поражениями — движение ересями. Их ассимиляция — залог избирательной гибели.

А спустя столетия?

С зачина 90-х века двадцатого длилась и не иссякала перекличка с годами сороковыми, с 1945-м.

Еще раз (хорошо бы — окончательно) завершилась война в Европе? Или расползлась по окопам войны «холодной», по щелям региональных конфликтов, осеменив спорами трещины и изломы этно-разладов?

Пять с лишним кровавых лет и полстолетия вслед им — больше, чем ЭПОХА. Люди живут уже в другом Мире, однако в такой степени обременены наследием прошлого, что иной раз кажется: только вчера прогремел последний залп и когда еще будут подобающе захоронены останки последнего из погибших…

Глядя из девяностых в пороговые 1938–1945 (от Мюнхена и союза Гитлера со Сталиным до вердиктов Нюрнберга) — как не признать: мир изменился и люди перестали быть прежними. Два спутника эволюции «сапиенса» — убийство и абсурд — тогда заявились сызнова, сбросив маскировочные халаты новоевропейских опосредований. Вне зависимости от помыслов действующих лиц все они в конечном счете оказались втянутыми в одиссею п е р е о т к р ы т и я ж и з н и с м е р т ь ю.

Если же попытаться свести в формулу содержание той битвы, не забывая ее последствий, проникших в сознание и повседневность людей, где бы они ни жили, то, думаю, не ошибусь, сказав: этим суммарным итогом явилось спасение от страшной и дерзкой попытки спровоцировать род человеческий на САМОУНИЧТОЖЕНИЕ.

Тоталитаризм — синоним этой попытки которая, однако, не была первой.

Мне нет нужды доказывать, что, держась сказанного, я отнюдь не собираюсь наградить мистическим нимбом банальное злодейство. Но не хочу и упрощать. Ибо за упрощение плата не менее тяжкая, чем за уклончивость изысканной рефлексии.

Мы продолжаем спрашивать себя: кто загадочнее — Гитлер или Сталин, они оба, либо то человеческое множество, которое шло за ними, повинуясь им, и не только страха ради? На этот вопрос уже дано немало ответов, высказано много интересных суждений. Однако вопрос живет, пополняемый свежим опытом. Сегодня к нему взывает не одно лишь прошлое. И даже не только кровь настоящего. Вопрос жив н е о п р е д е л е н н о с т ь ю завтрашнего дня.

Мир выбирается, хотя еще и не освободился окончательно, из пут «холодной войны». А она, помимо прочего, выявила уязвимые места антинацистской Победы. Естественно, природа недовершенности «послевоенного устройства» была не та в 1945-м, что в 1919-м. Тем не менее я полагаю, что общность есть. Она — в атавизме средств, употребленных для осуществления цели, близкой к мечте (и идее) в е ч н о г о м и р а.

Историей доказано: любая геополитика ненадежна и раньше или позже взрывает даже благородные намерения. Выход же не в отмене границ, не в упразднении родословных, не в отчуждении суверенитетов. Выход, если он есть, — в том, чтобы совместными усилиями людей и народов одолеть роковую связку между комплексами «превосходства» и пароксизмами социального отчаяния, — связку, которая заново даст шанс импровизированным лидерам, готовым заместить пустоту альтернативы наготой насилия.

Континент, прошедший зловещий опыт 1930-х, как будто убережен от повтора. Но стоит ли предаваться иллюзиям, держа перед глазами скованную одной судьбой планету? В последнем счете все в человеческих делах упирается в неустранимый и возобновляемый вновь и вновь спор свободы и равенства, а также в спор между верховенством родового единства и приоритетом жизнетворящих различий. Пока есть место этому двухголовому спору, есть «почва и воздух» для спорящих.

Рвущееся к абсолюту равенство жаждет поприща размером в Мир. Не меньше! Ближе к человечеству-господству над всеми. И отбросом — в Дальше, в пропасть. Истина — она же мера обновленного неравенства. Уже не по достатку, не по сроку прожития, не по крови. А по несовпадению внутренней установки на содержание (протекание) жизни. По диапазону-разбросу планетарности в отдельном человеке и по сквозной связи между отдельными. Планетарные сообщества «интересов»? Достижимо?

Но противоположное — смертная развязка.

Я вынес эти бегло высказанные мысли в качестве урока из жизни своего поколения, следы которого на братских кладбищах Европы. Там, на них и у нас, — люди всех языков, вер, убеждений. И больше всего родом из Германии и еще больше — из отечественной Евразии.

Мертвые сближают живых, если живые не утратили дара общения с мертвыми, великого дара по имени ПАМЯТЬ. Никогда не лишнее, а сегодня нет ничего насущнее, чем защитить ее от откровенного забвения и от затаптывания спекуляциями любого цвета.

Ответ историка на этот зов времени — размышление, строгое исследование и открытость непознанному: вопросам и людям.