Девочка Таня & вампиры, или Кровожадные политики на кровавых землях

От редакции: Снайдер говорит о жертвах среди мирного населения, гибели горожан и крестьян, но никак не жертвах среди солдат, служащих или даже представителей вольных профессий. Симптоматично, как замечает Е. Савицкий, отсутствие в книге рассказа о цыганах, которые очень долго представляли собой метафору «богемы» для творческих профессий. Предлагает ли Снайдер подспудно вернуть в Европу риторику долга, когда миротворческая операция совершается именно в качестве предельно инструментальной защиты мирных жителей: солдатам и положено погибать? Другой важный момент — исторический нарратив, выстроенный «на крови». Так ли уж нужна в нем историческая методология, если трагические факты свидетельствуют сами за себя? Сталинский и гитлеровский режимы — одно и то же, утверждает Снайдер. Кровь — еще не все, историк — не патологоанатом: такова точка зрения Евгения Савицкого.

В свое время Э. Саид написал книжку «Начала», в которой проанализировал, как разные авторы в XIX веке начинали свои тексты, как они определяли отправной пункт, исток своего творения, как это формулировалось словами. Текст Снайдера имеет своим началом слова украинского мальчика: «“Вот теперь мы заживем!” Так любил говорить голодный мальчишка, шлепая по обочине дороги или по пустому полю. Но еда, которую он видел, была плодом его воображения. Пшеницу давно отняли — во время безжалостной кампании хлебозаготовок, которая стала началом эпохи массовых убийств в Европе». Откуда доносится до нас голос этого мальчика?

«Из Европы», — говорит Снайдер. Мы видим милого европейского мальчика, он страдает. Но почему является нам именно он? И как «европеец»? Это не вопрос определения того, что разные авторы относят или не относят к Европе. И это не попытка релятивизировать массовые убийства в Европе ссылками на концлагеря времен Англо-бурской войны, на геноцид в германской Юго-Западной Африке, миллионные жертвы от голода в британской Индии, которые были до «начала». Это вопрос о статусе неевропейского, умирающих людей за пределами Европы. «Начало массовых убийств» — 30-е годы. Все происходит в Европе. Но, может быть, проблема как раз в том, что до того, как массовые убийства пришли в Европу, они были «невидимо», с молчаливого согласия жителей метрополий, практикуемы за ее пределами? Франц Фанон после Второй мировой войны писал о французском буржуа, который мирно живет себе, «непричастен» ко всем тем мерзостям, что творились в колониях, а потом в один прекрасный день просыпается, видит в своем городе гестапо и возмущается: «Как это бесчеловечно!» Где граница между тем, что к нам относится, и тем, что к нам не относится?

«Начало эпохи массовых убийств». Что считать началом? Где начинается их массовость? Но это не вопрос чисел. Продолжая читать этот текст вместе с Фаноном, я бы сказал: это различие, которое проводит палач, а не тот, кто истязаем. «Для еврея нет разницы между антисемитизмом Морраса и Геббельса» (Фанон). Различие в степени массовости убийств и в степени жестокости расовых различий — оно интересует оправдывающихся убийц или расистов. «Один французский генерал похвалил Сартра за его пьесу: теперь жители наших колоний увидят, как плохо живется неграм в США» (Фанон). Обрадуйтесь, вы живете в наименее расистской из стран! И в стране с самыми наименее массовыми убийствами! Для нас важна человеческая индивидуальность.

«“Они потребовали мое обручальное кольцо, которое я…” Польский офицер оборвал свою дневниковую запись перед тем, как был казнен НКВД в 1940 году». Мы слышим их голоса: польский офицер, советский молодой человек, прощающийся со своей женой, девочка Таня из блокадного Ленинграда. Голодный мальчик, который шлепает по обочине поля в голодающей Украине. Историк дает голос человеку прошлого. Антропологически ориентированная история научила нас вслушиваться в эти голоса. Но что это значит? Чем это отличается от обычного «цитирования источников»? Каков статус этих голосов в повествовании историка?

Их было четырнадцать миллионов, говорит далее Снайдер. Вы ужаснулись, читая дневник девочки Тани? Представьте себе теперь — четырнадцать миллионов! Нет, нельзя сказать, что, как в старой социальной истории, индивидуальные примеры тут просто иллюстрируют статистику, которая в итоге подлинно важна. Тут, на самом деле, не важна и статистика. Важен шок. Как при чтении де Сада. Вы думали, что хуже этого быть не может? А вот еще сцена, куда ужасней, и еще, и еще, всего четырнадцать миллионов: девочек Тань, польских офицеров, лагерных «доходяг» и «мусульман».

История больше не пишется как отстраненная, история должна «затрагивать» нас, заставлять оставить свою дистанцированную позицию, она стремится что-то сдвинуть, изменить в нашем мире. История стала перформативной. Шок становится одним из инструментов, используемых историком. Это может быть, однако, шок, который открывает нас пространству другого, вводит прошлое как то, что было вытеснено из нашего настоящего, «прошлое как различие» в нашем настоящем; и это может быть шок, который, наоборот, заставляет нас еще прочнее закрыться в нашем настоящем, в нашем «собственном» пространстве, отгородиться от жуткого прошлого, порадоваться, что прошли те печальные времена, они далеко от нас.

Рассуждая о «прошлом как различии», Мишель де Серто писал о том, как исторический «материал» может оказывать «сопротивление» работе историка, подспудно смещая однозначность его языка или нарушая те разделения, которые историк предписывает прошлому. Например, географические разделения у французских историков 1960-х годов. У Снайдера территориализация не вызывает сомнений: «Территория, где погибли все эти люди, кровавые земли, простирается от центральной Польши до западной России, охватывая Украину, Белоруссию и Прибалтику». Территория не является проблемой, она выступает как данность.

Но я хотел бы еще вернуться к голосам, которые мы слышим, которые доносятся до нас из прошлого, которые служат истоком речи историка. Мы слышим голос девочки Тани в блокадном Ленинграде. Или мы слышим последние слова людей, погибающих во Всемирном торговом центре 11 сентября. Казалось бы, все то, что было достигнуто «антропологически ориентированной» историей начиная с 1970-х, находит тут себе наилучшее применение. В какой-то мере это так, но я бы тут вспомнил и о различии, которое вводит С. Жижек в своей книге «О насилии», — различии между насилием «субъективным» и «объективным». Последние слова, произносимые невинной жертвой, переживание ужаса смерти, «субъективное» переживание невинного человека — не закрывает ли оно от нас те «объективные» отношения, частью которых в то же время является это событие? Не следует ли рассматривать теракты 11 сентября, говорит Жижек, в связи с тем насилием, причиной которого являются Соединенные Штаты в остальном мире? Не оказалось ли акцентирование именно субъективных образов насилия вычеркиванием тем более широких отношений, в которые это насилие включено? Не оказываются ли эти голоса для нас так важны и так близки именно потому, что перед этим были низведены к молчанию многие другие голоса? Агамбен, цитируя Леви, пишет не об украинском мальчике, а о другом, которого в лагере называли Хурбинеком, но о котором на самом деле ничего не было известно, так как он мог сказать только нечто нечленораздельное. Как быть с этим нечленораздельным бормотанием в истории? С окружающей живую речь топографией молчания? Вот в чем проблема.

Впрочем, текст Снайдера, возможно, не следует слишком интеллектуализировать. Определенные историографические ходы могут присутствовать в нем скорее как устоявшиеся стереотипы, наряду со многими другими, которые можно найти в тексте, — если не считать их сознательными манипуляциями. С самого начала в описании ситуации как действующие силы выделяются две — нацистский и советский режимы, Гитлер и Сталин, Восточная Европа выделяется как особое пространство. «Дружба» СССР и Германии датируется как непрерывное явление с 1933 по 1938 год, при этом снова из всей сложной сети «дружб» и противостояний в Европе этого времени выделяются только две страны. Соответственно географии, в качестве жертв определяются «евреи, белорусы, украинцы, поляки, русские и прибалты, то есть местные народы». Тут можно долго спекулировать, почему из списка выпали цыгане, например. И если в жертвы записаны русские, то почему туда было не записать и немцев? Их выселение из Восточной Европы в предвоенное и послевоенное время, не говоря уже об опыте самой войны во время прихода советских войск, бомбежек союзной авиации и пр. Тут тоже можно спекулировать о том, почему в списке «жертв» оказываются именно «другие», восточноевропейцы. Дальше в тексте снова говорится про четырнадцать миллионов, и затем навязчиво повторяется слово «кровь». «Кровожадная политика», «самый кровопролитный конфликт», «на кровавых землях». Реки крови брызжут перед нашими глазами. Риторически это здорово, но, в общем, говоря уже совсем не учено, производит впечатление дешевого триллера с жуткой мешаниной, когда сталинский террор 30-х оказывается частью войны так же, как и уничтожение евреев начала 40-х. В итоге обе страны во время войны в равной мере совершают массовые «кровавые» зверства над чужим населением.

Хорошо, раз уж я взялся писать комментарий, надо прочитать еще немного дальше. Вот, в тексте сообщается, что никто из этих четырнадцати миллионов не были солдатами регулярной армии, это были женщины, дети и старики. Ну и польские офицеры, видимо. Нет, это текст провоцирует меня уже к глумлению над памятью погибших. Но, как бы то ни было, почему солдаты не считаются среди жертв? Что легитимирует убийство солдат в отличие от убийств людей, не носящих униформу? «Правила войны»? Война как правила, как нормальное продолжение политики? Образ женщин и детей, противопоставляемый дегуманизированному образу солдата? Лично мне интересней другие истории, например частей бывшей латвийской армии, интегрированных в состав РККА, причем вплоть до 1941 года носивших латвийскую военную форму, лишь с нашитыми советскими знаками различия. И вот эти воинские подразделения, значительная часть офицеров которых были репрессированы, участвуют вместе с советскими частями в боях против германской армии в июне и начале июля, когда война идет на территории Латвии, но большей частью отказываются воевать дальше: когда РККА из Латвии уходит, они расходятся по домам. Это такая история «сверху», но в которой вдруг обнаруживается особая, локальная логика, независимое принятие решений группами людей, и это сложные решения, которые не вписываются ни в какие однозначные противопоставления.

Текст же Снайдера продолжает накручивать невероятные сопоставления, противопоставления, метафоры и обобщения. «Ни у кого из них не было оружия». «Сегодня слово “Аушвиц” — синоним холокоста, а холокост — синоним главного бедствия ХХ века». Дальше Снайдер поясняет, что были на самом деле еще концлагеря, но то, что главное бедствие — в Европе и что бедствие может быть определено именно событийно, а не как, скажем, структурный уровень «биополитики», — в этом Снайдер не сомневается.

Ну, хорошо, чтобы не составлять впечатление о тексте по первым абзацам, надо для объективности пролистать немного дальше. Но и тут возникает Ленин, отправленный в Россию немцами, «вышколенные большевики», Брестский мир как подарок кайзеру от Ленина и прочие тенденциозные вещи. Или еще чуть дальше… нет, пожалуй, хватит.