Отпущенное слово

Муки рождения

Рождение человека всегда происходит через боль, кровь и муки. И для рожающей женщины, и для новорожденного. Недаром существует понятие — «родовая травма». Без досадных промахов, болезненных падений и потерь не обходится, наверное, любое человеческое начинание. Не обошлось без них и рождение ИГ [Инициативной группы].

Что я помню о ее начале? Май 69-го года. Неполный год, как я вошел в круг диссидентов. Месяц начался для нас тревожно. Сначала 7 мая в Ташкенте был арестован Петр Григорьевич Григоренко, разжалованный генерал-правдоискатель. Я познакомился с ним и стал бывать в его доме в конце зимы. Брал у него читать какой-то самиздат, мы говорили, помнится, о тогда еще не вполне покоренной Чехословакии, об отчаянном самосожжении Яна Палаха. В последний мой приезд, в первые дни мая, Зинаида Михайловна, жена Григоренко, сказала мне, что Петра Григорьевича нет дома, что он улетел в Ташкент, где начинается суд над 10 активистами крымско-татарского движения за возвращение на родину. И добавила шепотом: «Возможен арест».

И вот на днях арестован молодой педагог Илья Габай. Я встречал его в доме другого видного диссидента, — Петра Ионовича Якира, но был тогда лишь шапочно знаком с Ильей. Хотя давно знал некоторые его стихи, ходившие в самиздате. И помнил, что он был одним из авторов обращения «К деятелям науки, искусства и культуры», предупреждавшего об опасности реставрации сталинизма и призывавшего не допустить «новый 37-й год».

…Я на «Автозаводе», на квартире Петра Ионовича. В то время я бывал там очень часто и уже не помню, зачем заехал в тот вечер. Самого хозяина нет дома. Кто-то дает мне прочесть незнакомую бумагу. Это Обращение в Комитет прав человека ООН, совсем свежий, вчера-позавчера появившийся документ. Читаю: в письме говорится о нарастании преследований за убеждения в нашей стране, рассказывается о политических процессах последних лет и о недавних арестах П. Григоренко и И. Габая. Письмо призывает ООН осудить политические преследования в Советском Союзе.

— Как серьезно и аргументированно составлено письмо! И адресовано прямо в ООН, такого, помнится, еще не было. Кто-то, может быть, спросит: допустимо, оправдано ли выносить сор из избы, искать за рубежом защиту от произвола отечественных властей? — Но что остается делать, если советские чинуши не хотят нас слушать и на мирные петиции отвечают репрессиями?!

Дата под письмом — 20 мая 1969 года.

И подписи — 15 фамилий по алфавиту.

Но перед этим списком я вижу тогда впервые мной прочитанные и навсегда впечатавшиеся в память слова: «Инициативная группа».

— Неужели?! — кажется, я даже вздрогнул, и мое сердце забилось чаще, в голове вразнобой запрыгали мысли: — Конечно, это смело и благородно, но оправдан ли этот дерзкий вызов? Неужели учредители не понимают, что всех их перехватают за три дня, много — за неделю?! Десятилетиями в СССР действует неписаный, но железный закон: любая самодеятельная, неподконтрольная властям организация должна быть мгновенно и безжалостно раздавлена. А тут — открытая оппозиция. Под своими фамилиями. Приходите — и берите.

Еще подписи — «поддержавшие», так сказать, второй эшелон. Вдруг — что за наваждение? В списке «поддержавших» мне бросается в глаза мое имя. Но я в глаза не видел обращения! И даже ничего не слышал о нем!

Что делать? Протестовать? Потребовать снять свою подпись? Но разве я не согласен с письмом? И ведь оно — мне сказали — уже отдано иностранным корреспондентам. Мыслимо ли компрометировать столь важное начинание?

Промолчать? И смириться с возмутительным безобразием? С пренебрежительным манипулированием мной и моим именем?

Решаю: подпись свою оставляю. Но сразу же говорю: это первый и последний раз. Недопустимо ничего решать за других без их ведома.

Мне не возражают, даже соглашаются, — действительно, нельзя. Но обращение нужно было срочно везти «коррам», и просто не осталось времени «согласовать» все подписи.

…Только много лет спустя я узнал, что в еще более трудном, унизительно-беспомощном и оттого мучительном положении оказались накануне многие из членов будущей ИГ. Они собрались, как было договорено, на «Автозаводе», чтобы составить и подписать Обращение в ООН. А также еще раз обсудить целесообразность создания открыто объявленной организации, от имени которой и будет отправлено в ООН предполагаемое обращение. Якира и его товарища Виктора Красина на «Автозаводе» почему-то не оказалось. Кто-то пояснил, что они поехали на срочную встречу с «коррами». Само по себе это было в порядке вещей, но сегодня? Обсуждение письма в ООН продолжалось без них. Обговаривался вновь и вопрос создания легальной организации, состав которой еще не был окончательно установлен и которая даже еще не имела названия. Наконец, часов в 8-9 вечера, взволнованные и несколько смущенные появились Якир и Красин: — Ну, все. Мы отдали «коррам» обращение. Оно подписано: «Инициативная группа».

Это явилось новостью почти для всех. Как смели Якир и Красин отдать «коррам» несогласованный документ? Объявить о создании несформированной группы? Самочинно назначить ее состав? На возмущенные упреки сотоварищей (впрочем, высказанные обиняками, поскольку квартира наверняка прослушивалась) приятели отвечали: — Так сложились обстоятельства. Да, в чем-то мы поступили неправильно, но это чистая формальность. Те, кто названы в составе ИГ, — они же одобряли идею обращения в ООН, — кто же они, если не инициаторы письма? И в сущности это даже не организация. А потом — ничего не отрезано, мы никого не держим, мы договорились с «коррами», что еще позвоним им и все уточним и исправим. «Поддержавшие»? — такая идея тоже проговаривалась, мы внесли в этот список тех, кто не откажется. А главное — ждать дольше было нельзя. Григоренко и Габая арестовали, если мы сейчас не дадим отпор, не сплотимся, — перехватают всех. Через неделю было бы поздно.

Эти демагогические объяснения далеко не удовлетворили собравшихся. Явственно повеяло духом Петруши Верховенского из «Бесов». И естественная мысль — не следует ли сразу выйти из группы?

Но уход был невозможен морально: он не только стал бы тяжелым ударом по остающимся, но и перечеркнул бы обращение, писавшееся в защиту арестованных и осужденных. Он мог надолго похоронить саму идею легальной организации для защиты жертв политических репрессий. Да и просто слишком смахивал бы на трусливое бегство. В итоге несмотря на возмущение самочинством Якира и Красина никто тогда не покинул ИГ.

Иной принципиальный читатель убежденно скажет: — Все равно недопустимо было ни дня оставаться вместе с нечистоплотными обманщиками, объявившими о рождении еще не созданной группы и своевольно назначившими ее состав. Разве не ясно, что подобные честолюбцы и авантюристы подведут всех при серьезной опасности?

Легко быть провидцем задним числом! Ведь сегодня мы доподлинно знаем, что спустя четыре года те же два приятеля на следствии в тюрьме расколются, предадут и оговорят сотоварищей, едва не похоронив своей изменой все «движение». Насколько трудней было отыскать верное решение самим участникам той памятной встречи! Слишком многое приходилось учитывать и взвешивать. Начать с того, что хотя в диссидентском движении не существовало должностей и рангов, положение Якира и Красина было все же особым. Оба были политзеками еще сталинских времен, вновь обретшими свободу только в годы хрущевской «оттепели». «Не мне судить Иова», — писал Илья Габай в посвященном Петру Якиру стихотворении. Что-то схожее чувствовали и члены ИГ, не считая себя, несидевших, вправе сурово судить старых лагерников.

Но дело было даже не столько в этом. Еще весомей было ощущение долга перед друзьями, уже потерявшими свободу ради своих убеждений и еще вчера призывавшими объединиться для противостояния беззакониям. Это было как выполнение завещания. И речь тут идет в первую очередь о Петре Григоренко.

Как все на свете, ИГ имела свою предысторию. Я не был ее непосредственным свидетелем, но знаю о ней по многим рассказам. Группа возникла не вдруг и не на пустом месте. Идея некоего объединения для противостояния произволу советских властей носилась в воздухе. Ее горячим сторонником был П. Григоренко. Еще ранней весной 69-го года он предлагал создать Комитет защиты недавно арестованного в Латвийской ССР коммуниста-диссидента Ивана Яхимовича. Желательность такого объединения обсуждалась неоднократно, — и у самого Петра Григорьевича, и в квартирах других диссидентов. В этих обсуждениях участвовали многие из будущих членов ИГ. Твердыми сторонниками такого объединения, кроме самого Григоренко, были Анатолий Якобсон и Юлиус Телесин. Но были и противники. Стоит отметить, что Якир и Красин в то время были против создания такой организации. Дело временно застопорилось. Но Петр Григорьевич не оставлял усилий для его осуществления.

Разумеется, КГБ знал об этих планах. И всячески стремился воспрепятствовать им. Быть может, арест П. Григоренко, основного сторонника создания такой организации, был упреждающим ударом КГБ, желавшего предотвратить ее появление. Но как часто даже все просчитывающие умники не видят дальше собственного носа и не способны предугадать ближайших последствий своих действий! Результатом ареста Петра Григоренко стало рождение Инициативной группы.

Авантюрное провозглашение насильно вытолкнуло ИГ на свет и стало ее первым испытанием на жизнестойкость. Обман мог обойтись очень дорого. Он был способен не только повредить репутации группы, но и дать властям и КГБ удобный повод для шантажа. Многообещающее начинание легко могло закончиться немедленным и позорным крахом. Поэтому, решившись разделить ответственность и удочерить новорожденную, члены ИГ договорились не разглашать до поры сомнительных обстоятельств ее появления.

Признаемся сегодня: ИГ явилась на свет незаконнорожденной. Но что из того?! Несмотря на все преследования, начавшиеся буквально на следующий день, группа выжила, выстояла и вросла в нашу новейшую историю. А следовательно — победила. ИГ выпала трудная, но почетная и по-своему завидная участь: торить дорогу для тех, кто будет идти следом.

Имена и судьбы

Г. Алтунян, В. Борисов, Т. Великанова, Н. Горбаневская, М. Джемилев

Итак, утлый кораблик ИГ оказался выброшен в штормовое море. И пора назвать тех, кто по собственной воле или по стечению обстоятельств оказались его экипажем. Вот его список под первым документом группы:

«Г. Алтунян, инженер (Харьков);
В. Борисов, рабочий (Ленинград);
Т. Великанова, математик;
Н. Горбаневская, поэтесса;
М. Джемилев, рабочий (Ташкент);
С. Ковалев, биолог;
В. Красин, экономист;
А. Лавут, биолог;
А. Левитин-Краснов, церковный писатель;
Ю. Мальцев, переводчик;
Л. Плющ, математик (Киев);
Г. Подъяпольский, научный сотрудник;
Т. Ходорович, лингвист;
П. Якир, историк;
А. Якобсон, переводчик».

Что ж, список как список. В традициях диссидентских петиций фамилии расставлены по алфавиту. В традициях советских — некая претензия на представительность. Профессиональную (инженер, рабочий, математик, поэтесса, научный работник — и т.д.). И географическую (Москва, Ленинград, Киев, Харьков, Ташкент). Есть мелкие неточности, — результат торопливости и недостаточного знакомства друг с другом. Так А. Лавут (математик) ошибочно назван биологом.

Что еще сказать о составе ИГ? Это люди разного возраста, разного жизненного опыта. Старейшему — Анатолию Эммануиловичу Левитину-Краснову — 53 года. Так же как Якир и Красин, он — политзек еще тех, сталинских времен. Но и самые молодые — Владимир Борисов и Мустафа Джемилев (им по 26 лет) — уже успели хлебнуть прелестей неволи. Борисов в 64-м году был обвинен в антисоветской агитации, признан невменяемым и находился в Ленинградской психбольнице по 68-й год. Джемилев, активист крымско-татарского движения за возвращение на родину, в 66-м году был обвинен в уклонении от призыва в армию и получил 1,5 года лагеря. Для остальных — почти всех! — членов ИГ (да и для многих поддержавших обращение) годы лагерей и психушек пока впереди…

Но пойдем по порядку. Алтунян Генрих Ованесович. 1933 года рождения — выходит, мой одногодка. Харьковчанин, в Москве — лишь наездами. Женат, имеет сына и дочь. По специальности инженер-радиоэлектронщик. Майор Советской армии — бывший, преподаватель в военном училище — бывший. В 68-м году за «самиздат», за критику советской политики и за «порочащую» дружбу с генералом Григоренко (тоже, разумеется, бывшим) Алтуняна исключили из КПСС, разжаловали и уволили с работы. А там пошли проработки и обыски.

Я знал его хотя не близко, зато — «насквозь». А именно, — я смотрел его на рентгене и обнаружил язву. Нет худа без добра. Впоследствии, выйдя на волю после первой отсидки, Генрих полушутя благодарил меня за найденную язву: написанное мной рентгеновское заключение помогло ему в тюрьме и в лагере получать время от времени диетпитание.

Алтуняна арестуют в Харькове 11 июля 1969 года, меньше чем через два месяца после образования ИГ. Суд приговорит его «за клевету» к трем годам «общака». И хотя в дальнейшем Алтунян не подписывал документов ИГ, госбезопасность уже не сводила с него мстительных глаз. В 1980 году последует новый арест. На сей раз за «антисоветские высказывания» и опять за найденный самиздат ему влепят семь лет «строгача» и пять — ссылки.

Он выйдет на волю в 1987 году лишь благодаря начавшейся перестройке. А спустя еще два года на первых свободных выборах Алтунян станет депутатом Верховного совета Украины…

Борисов Владимир Евгеньевич. Он первым из членов ИГ потерял свободу. Не прошло и месяца после Обращения в ООН, как 12 июня 1969 года за ним на работу приехала санитарная машина с врачами. Ведь Борисова уже «лечили» раньше в психбольнице от инакомыслия и критиканства, — как же не пойти опять по такой удобной и проторенной дорожке?! Письмо в ООН — разве это не явный признак «обострения»? И доказывать ничего не нужно, ведь суд пройдет в отсутствии «больного». И срок назначать не надо, пусть лечат бедолагу до «выздоровления». А пробыть в Ленинградской психбольнице Борисову предстояло без малого пять лет. Добиваясь смягчения режима и отмены фармакологических препаратов, он дважды, в 1971 и 1972 годах будет держать голодовки, — дольше чем по два месяца каждая. Его освободят лишь в марте 1974 года. И снова подпись В. Борисова несколько раз появится под письмами ИГ, правда, теперь уже в списке «поддержавших».

В 1976 и в 1980 годах Борисова снова на два с половиной и на полтора месяца будут силой упрятывать в психбольницы. Но излечить его от инакомыслия властям так и не удастся. И тогда они решат использовать другое — радикальное — средство, чтобы избавится от назойливого критика. 22 июня 1980 года В. Борисова насильно посадили в самолет и депортировали за границу.

Татьяна Михайловна Великанова. Наше знакомство было вначале односторонним. То есть я знал ее с осени 68-го. Кто-то, должно быть на «Автозаводе», показал и назвал мне Татьяну, пояснив, что она жена того демонстранта на Красной площади, Константина Бабицкого. Весной 69-го я услышал, что она стала членом ИГ. Сама же Татьяна тогда вряд ли знала меня хотя бы по имени. И я не догадывался, что впоследствии она станет для меня одним из довереннейших друзей.

Понемногу я узнал, что Татьяна по профессии — программист, окончила МГУ, когда-то преподавала в школе. Она года на полтора постарше меня, у нее две дочери и сын. Каково было ей без сосланного «в Республику Коми» Кости «вытягивать» одной троих подростков?! Но не отговаривала она Костю, когда он сказал, что пойдет на демонстрацию против оккупации нами Чехословакии. Уважала его решение, понимала, что выступить, не смолчать он считает своим долгом. Татьяна тоже пришла на площадь. И сумела там, «на роковой площади», вынести невыносимое: удержаться, не закричать, не кинуться на выручку, когда погромщики из КГБ избивали ногами сидящих демонстрантов. Потому что понимала, что должна все увидеть, запомнить и потом рассказать, чтобы мир узнал правду, как все было в действительности.

…В их квартиру на улице Красикова я впервые попал в декабре 70-го, в достопамятный день возвращения из ссылки Константина Бабицкого. Накануне освобождения Костя, поскользнувшись, сломал лодыжку. И кто-то подсказал, что, мол, мне как рентгенологу следует проконсультировать снимок. Я попал прямо на застолье. Снимок я все-таки посмотрел, хоть и не до снимка тогда было…

Аресты, лагерные срока, бессрочные заключения в «психушки» раз за разом выбивали людей из состава группы. До конца 1969 года вслед за Г. Алтуняном и В. Борисовым потеряли свободу еще четверо: М. Джемилев, А.Э. Левитин-Краснов, В. Красин и Н. Горбаневская. Шестеро — больше трети состава ИГ! — за каких-нибудь полгода. Продолжайся аресты так же густо и дальше, — к концу 70-го на воле не осталось бы ни одного члена ИГ. Что же делать? Пополнять состав ИГ новыми людьми? Но ведь и их скоро всех перехватают. И однажды, задумавшись над этой не столь далекой перспективой, члены ИГ договорились: — Не станем никого больше принимать в группу. Пусть нас становится все меньше — десять, девять, восемь… трое, двое, один… ИГ перестанет существовать, когда арестуют последнего. Этому решению (за единственным исключением, — об этом я скажу позднее) группа следовала до самого конца.

К 1976 году после многих перипетий и потерь в ИГ осталось только три «действительных члена»: Татьяна Великанова, Григорий Подъяпольский и Татьяна Ходорович. 9 марта от инсульта умер Гриша. В пустом вагоне метро, возвращаясь с поминок в первом часу ночи, я сидел рядом с Татьяной Великановой. Наше когда-то небольшое знакомство перешло к тому времени в прочную дружбу.

— Два человека — это в сущности уже не группа, — вдруг сказала Таня.

Что ж, если так… ведь я давно и не раз думал об этом шаге. И сам желал сделать его.

— Я мог бы войти в группу, — сказал я.

Таня помолчала. «Мы решили не расширять больше ее состав», — ответила она.

Спустя несколько дней я попробовал еще раз «посвататься» в группу. При встрече с Татьяной Ходорович я повторил и ей свое предложение. Увы, последние душеприказчики ИГ предпочли так и остаться последними. Сказав мне об этом, Татьяна Сергеевна вдруг прибавила, — и я до сих пор вспоминаю с благодарностью ее слова: — А я бы пошла с вами в одну группу!

…И вот под флагом ИГ — только две Татьяны. Они продолжают свою опасную правозащитную работу: собирают информацию о преследованиях за убеждения, за веру, за намерение уехать из страны; о борьбе узников совести за свои права в лагерях и «психушках». Все сведения надо как-то проверить и потом поместить в «Хронику». И суметь сохранить саму «Хронику», не дать ищейкам из КГБ выследить тех, кто редактирует и печатает этот криминал на машинке. А потом надо отдать готовые номера иностранным корреспондентам на пресс-конференции.

И надо помочь, дать приют женам и матерям политзеков, едущим к ним на свидание. И тесные квартиры обеих Татьян превращаются тогда в транзитные общежития.

И бывают события и поводы, на которые надо откликнуться и высказаться самим, выразить собственное к ним отношение: голодовки политических во Владимирской тюрьме, новые случаи психиатрических репрессий, взрыв в Московском метро. Правда, теперь Инициативная группа не одинока: в мае 76-го родилась и уже энергично действует младшая сестра ИГ — Московская группа «Хельсинки».

И на совместных документах рядом с подписями членов МГХ стоит: «От ИГ: Т. Великанова, Т. Ходорович».

Они хорошо понимают, что единственным воздаянием для них могут стать лишь долгие годы неволи, что если не сегодня, так через месяц, через год их обеих, как и их друзей, непременно посадят.

В ноябре 77-го вынужденно эмигрировала во Францию Т. Ходорович. С этих пор Т. Великанова осталась единственным человеком, упрямо продолжавшим подписывать правозащитные письма как «член Инициативной группы защиты прав человека».

Татьяну схватили 1 ноября 1979 года, и ее арест сделал очевидным намерение властей окончательно задавить в стране любую оппозицию. Правда, взяли Татьяну не последней из первоначального списка ИГ. Еще полгода на свободе оставался А. Лавут. Но, продолжая быть активным правозащитником, Саша давно, уже лет шесть, не подписывал писем в качестве члена ИГ; его подпись под документами группы с тех пор появлялась не раз, но только в списке «поддержавших».

27–29 августа 1980 года в Мосгорсуде слушалось «дело» Татьяны Великановой. Известно, что суд по политическим делам в Советском Союзе — всего лишь спектакль с заранее написанным сценарием и с предрешенным финалом. Этому суду не нужна — и даже ненавистна! — истина; его задача — прикрыть флером благопристойности вопиющее беззаконие. Татьяна убедилась в этом на десятках примеров. И не захотела соучаствовать в недостойном действе. Она сидела в судебном зале спокойно и свободно, но не отвечала ни на какие вопросы. Она отказалась даже от последнего слова. И только после оглашения приговора (четыре года лагеря строгого режима и пять лет ссылки) произнесла: «Фарс окончен».

Татьяна Великанова стояла у начала, у колыбели ИГ. И ею же закончилась ее история.

…Остались позади трудные годы неволи. Отшумела радужная пора перестройки. Распался и рухнул «союз нерушимый» подконвойных советских республик. Все стало зыбким и пришло в движение. Неузнаваемо преобразилась Россия. В ней сейчас намешано всего: доброго и злого, нищеты и богатства, отчаяния и надежды. Россия очнулась от немоты, отвела взор от коммунистического миража, заведшего ее в непролазное, гибельное болото. Но до сих пор никак не выберется на твердую, надежную дорогу. Россия еще больна, тяжело и опасно больна. Обнадеживает одно: наша речь — свободна, — и в этом залог грядущего выздоровления.

…А Татьяна Великанова, наша любимая Танечка… у нее сегодня тринадцать внуков. Она вернулась к любимой педагогической работе. И сегодня опять преподает математику в школе.

Наталья Евгеньевна Горбаневская. Год рождения — 1936-й. Окончила филфак ЛГУ. Наташа — основатель и первый редактор легендарной «Хроники», но я узнаю об этом только годы спустя. Пока для меня она — одна из ТЕХ демонстрантов на Красной площади 25 августа; единственная из них, она еще на свободе. Дело тут не в гуманности властей. А в том, что Наташа растит одна двоих сыновей: младшему, Осе, не было в том августе и четырех месяцев, а семилетнему Ясику в сентябре предстояло идти в школу. Официально, впрочем, Наташа объявлена невменяемой, сумасшедшей и отдана на попечительство матери.

Своим долгом перед потерявшими свободу товарищами Наташа считает поведать миру правду об их отважном выступлении. И составляет книгу «Полдень», которую отдаст в самиздат в годовщину демонстрации.

И еще Наташа — поэт. Машинописные сборнички ее стихов хорошо известны в наших кругах. Очень скоро я полюбил трагический мир ее поэзии, где нет «ни счастья, ни покоя и ни воли», где любовь — это «обман» или «дичь» и где на плечо случайного любовника — как на плаху — роняет ее героиня свою кудрявую голову…

Вхождение Горбаневской в состав ИГ не было случайным. Оно целиком отвечало ее активной общественной позиции. Вплоть до своего ареста Наташа деятельно участвует в написании и редактировании документов ИГ. И однажды я оказался невольным свидетелем этого.

Поздняя осень 1969 года. Я опять на «Автозаводе». И опять читаю отпечатанный на машинке текст. Это еще одно предполагаемое письмо в ООН. И на этот раз письмо мне совсем не нравится. Не нравится прежде всего своим взвинченным, резким, почти обличительным по отношению к адресату тоном. Мол, сколько раз мы уже обращались в Комиссию по правам человека с призывом осудить политические репрессии в СССР, — до каких же пор своим молчанием ООН будет потворствовать душителям свободы и палачам?! Уже несколько членов нашей группы арестованы или заключены в психбольницу; другим угрожают, допрашивают, проводят у них обыски; преследуют и тех, кто только поддержал наши письма. Мы требуем без промедления рассмотреть наши обращения и осудить творимый в СССР произвол.

Текст не понравился не только мне. Помню, как в ответ на чьи-то возражения в защиту письма решительно выступил Юра Штейн, в то время еще, как и я, из числа «поддерживающих». Помню его черную «кожанку», энергичные интонации, его слова, что пора перестать церемониться с этими лицемерами из ООН, боящимися раскрыть рот, вымолвить слово в защиту «политических» в Советском Союзе.

…И тут раздается звонок и появляется Наташа. Она махонького, как воробушек, росточка (в иных домах ей приходилось дотягиваться до кнопки звонка специально припасенной книжкой). Поздоровавшись, Наташа поправила большие круглые очки и присела к столу. Взяла листок с текстом. Прочла. И после недолгого молчания сказала: — Нет, так не годится. Надо решить, к чему мы в самом деле стремимся? Ищем ли мы просто шума и скандала? Или хотим действительно найти для наших полит-узников помощь и заступничество со стороны ООН? Тогда не годится этот ультимативный тон. К тому же мы, в сущности, не знаем, почему ООН никак не реагирует на наши обращения.

Наташа взяла листок с текстом и ушла в соседнюю комнату. Через четверть часа мы читали переделанное ею письмо. В нем были приведены все те же примеры политических репрессий, перечислены те же фамилии жертв произвола. Но как преобразилось письмо! Никакой истерики. Исполненный достоинства и вызывающий доверие тон. Точные, выверенные факты, которые красноречивей любых эмоций. И предложение предоставить ООН дополнительные сведения о политических преследованиях в СССР.

— Что за умница Наташа! — подумал я.

Выпавшие на долю Горбаневской испытания оказались пострашней лагеря. Наташу арестовали 24 декабря 1969 года. И пустили по проторенной психиатрической стезе. Казанская тюрьма-психарня. Для попавших сюда — отныне и навсегда — «мир кончается Казанью и грачьим криком в забранном окне». Ведь признанные невменяемыми «политические» бесправней осужденных. У тех — раньше ли, позже, — но кончается отмеренный приговором срок, а «больных» полагается лечить до выздоровления или ремиссии. И жалобы бесполезны: их скорее всего представят как симптом обострения болезни. Да и кому охота вникать в писания ненормального?!

Наташу («невменяемую») даже не доставляли в судебное заседание и осудили заочно. По счастью, ее защищала отважный адвокат и редкостный человек — С.В. Каллистратова. Отвести предрешенный вердикт Софья Васильевна, конечно, не могла, хотя отчаянно и до конца сражалась за Наташу. Но благодаря ей все материалы процесса Горбаневской, — в том числе преступное и безграмотное экспертное заключение проф. Д.Р. Лунца, — получили широкую — и даже всемирную! — огласку. И мир почувствовал шулерство «ученых мужей» из Института им. Сербского! Не поверил в сумасшествие Горбаневской! Ее дело обернулось очередным позором для советских властей. В итоге в феврале 1972 года власти сочли за лучшее освободить Наташу. Но теперь она — подранок. Угроза нового заточения в «психушку», как Дамоклов меч, все время висит над ее головой.

Честь выше опасности. И когда в декабре 1974 года был арестован Сергей Ковалев, Наташина подпись в очередной — последний — раз появилась под письмом ИГ в его защиту. Правда, теперь — в списке «поддержавших». А спустя еще год Наташе вместе с детьми пришлось покинуть СССР.

…Во Франции на протяжении многих лет Горбаневская сотрудничала в «Русской мысли». Эта газета постоянно следила за правозащитным движением в Советском Союзе, помещала материалы политических процессов, выступала в защиту узников совести. Помимо газетной работы Наташа занималась переводами. И продолжала писать стихи. Несколько ее сборников выходит на Западе.

…Перемены на Родине открыли для Наташи возможность неоднократно посещать Россию. А в 1996 году и на Родине вышел большой сборник ее избранного «Не спи на закате». С Наташиной дарственной надписью он стоит сегодня на моей книжной полке.

Мустафа Джемилев. Я встречал его лишь однажды — в жизни, и множество раз — в «Хронике». Не прошло и четырех месяцев после создания ИГ, как Мустафа был арестован. Впрочем, и без вступления в ИГ его скорее всего все равно бы скоро схватили. Уж больно допекали «родную советскую власть» настырные активисты Крымско-татарского движения за возвращение на родину. Ну, чего им неймется? Вышвырнули их всех — с детьми, женщинами и стариками — из Крыма в 44-м году? Так ведь спустя 23 года признали, что малость погорячились, ошиблись, даже Указ Президиума Верховного Совета специальный приняли. Почти половина выселенцев перемерла в дороге в битком набитых, запираемых на замок теплушках или в ссылке? А кто считал? Да и сказано уже, что да, были у нас промашки и перегибы. Чего вам еще нужно? К чему посылать каких-то представителей в Москву, беспокоить власти петициями с тысячами подписей? Ах, вы обратно в Крым хотите? А вас не пускают? Ну, какая же это дискриминация? Просто существуют паспортные ограничения.

А уж этот нахальный Джемилев! Да что он мог помнить о депортации, если его — вместе со всем народом — отлучили от Крыма в ГОДОВАЛОМ возрасте? Его родственники и сородичи погибли в дороге и на спецпоселении? Но ведь сам-то он выжил? И наша страна вскормила-вспоила его, дала бесплатное образование, специальность. А он чем государству теперь отвечает? Черной неблагодарностью и клеветой.

Судили Мустафу (вместе с Ильей Габаем) в Ташкенте за «заведомо ложные измышления, порочащие советский строй». Дали три года лагеря строгого режима. Мало, конечно. Ну, еще успеется.

И действительно — успелось. Через полтора года после освобождения — новый арест, «за уклонение от военных сборов». Дали еще год. В лагере за три дня до конца срока завели новое дело — снова за «клевету на строй». Находясь под следствием в тюрьме, Мустафа объявил голодовку, — и почти 10 месяцев, до самого суда его пытали искусственным кормлением. На суде главный свидетель (и солагерник) Мустафы подложил обвинению свинью — отказался от данных против Джемилева на следствии показаний, заявил, что дал их под давлением, в результате шантажа и угроз. Но какое дело до этого суду? Мустафу все равно приговорили к двум с половиной годам лагеря.

Потом снова передышка — год с небольшим на воле. И новый арест — в феврале 1979 года, — за «нарушение надзора». Приговор — полтора года лагеря — был «смягчен», заменен четырьмя годами ссылки. Снова неволя, хоть и вне лагеря.

После окончания ссылки — еще одна полуторагодовая передышка. И новый арест. И опять за «клевету на строй» суд приговаривает Джемилева к трем годам неволи.

В ноябре 1986 года кончается и этот срок, но Джемилева не отпускают на свободу. На него заводят новое дело. Неизвестно, какой срок ожидал Джемилева в этот раз. Но 8 декабря 1986 года в Чистопольской тюрьме погибает Анатолий Марченко, державший бессрочную голодовку с требованием освободить всех политзаключенных. Его трагическая смерть стала как бы выкупом за начавшееся вскоре освобождение узников совести. И проходивший 17–18 декабря — шестой! — суд приговаривает Джемилева к трем годам лишения свободы УСЛОВНО. С испытательным пятилетним сроком. Мустафу освободили из-под стражи в зале суда…

После образования ИГ прошло 17 с половиной лет. Из них только три с половиной Мустафа пробыл на свободе. А в лагере отсидел девять с половиной, да в ссылке провел четыре года.

…Сегодня Мустафа Джемилев — председатель меджилиса крымско-татарского народа, его признанный и уважаемый лидер. Несколько раз я видел выступления Мустафы в передачах российского телевидения.

С. Ковалев, В. Красин

Сергей Адамович Ковалев. Год рождения — 1930-й. Биолог, кандидат наук, молодой талантливый ученый. Ковалев — одна из центральных фигур не только Инициативной группы, но и всего правозащитного движения. Друг А.Д. Сахарова. Из бывших членов ИГ он сегодня известней всех. Впрочем, совсем не из-за своего давнишнего участия в группе, а прежде всего благодаря большой и разносторонней деятельности в парламенте новой России. К его выступлениям прислушиваются даже противники. При этом он совсем не оратор. Как у людей, не перестающих додумывать свою мысль, подыскивать для нее наиболее точное выражение, речь у Сергея — не гладкая, а запинающаяся. Так, помнится, говорил и Сахаров.

Сергею глубоко свойственны совестливость, чувство справедливости и потребность вступиться за преследуемых. В этом он подлинный интеллигент в лучшем смысле этого слова. Быть может, разница между Ковалевым и средним россиянином в том, что он последовательнее и настойчивее нас: мы поохаем, повздыхаем — и опустим руки. А Сергей будет дело делать, — помогать, защищать, — и все это без лишнего шума и болтовни.

И еще он честней и отважней большинства. Там, где многие остановятся, да еще оправдание себе подходящее подыщут, Сергей будет продолжать упрямо «упираться» и не спасует перед опасностью. Сергея не выносят люди с нравственной червоточиной, быть может, подсознательно ощущая его поведение как упрек себе…

В те годы я близко не знал Ковалева, хотя мы много раз встречались у общих знакомых и друзей. Находясь как бы в ближнем, относительно безопасном тылу, я понимал, что Сергей — на передовой, на самой линии огня, и с тревогой следил за его судьбой. Рассказать сколько-нибудь полно о деятельности Ковалева в составе ИГ я просто не в силах. В его судебном деле около 30 томов. Целая библиотека. А все обвинения сводятся к одному — к распространению Сергеем неподцензурной — нежелательной и неприятной для властей — информации. Само собой, что вся эта информация жульнически и вопреки фактам объявляется клеветнической. Ковалеву возводятся в вину многие документы ИГ, заявления, обращения, письма в чью-то защиту (часто за десятками подписей). Возобновление выпуска «Хроники» и составление семи ее номеров. Переданная на пресс-конференции 30 октября 1974 года на квартире А.Д. Сахарова информация о положении в лагерях и о «дне политзаключенного». И, наконец, распространение «Архипелага ГУЛАГа» Солженицына.

…Второй том «Архипелага» был изъят осенью 1974 года у В.М. Маресина, сотрудника и товарища Ковалева, при попытке переснять его на служебном ксероксе. Книгу он получил от Сергея.

А теперь, дорогой читатель, попробуйте встать на место Ковалева и решить, как поступить вам в этих обстоятельствах.

…Это сегодня, в 90-х годах, «Архипелаг» Солженицына, наконец, напечатан в России и доступен каждому. Его можно купить в магазине, на уличных лотках, взять почитать в библиотеке. И сейчас трудно представить, каким опасным криминалом, каким антисоветским пугалом числилось в 74-м году (да и десятилетие спустя) это великое и скорбное повествование. «70-я статья», — своими ушами слышал я от одного из чинов КГБ чекистскую расценку этой книги.

…Итак, с криминалом, сулящим до семи лет одного только строгого лагеря, пойманы не вы, а ваш добрый знакомый. Конечно, я предполагаю вас, читатель, благородным человеком: вы озабочены судьбой своего друга и искренне хотите ему помочь. Но как? Разумеется, если вас спросят, вы без колебаний подтвердите, что именно вы дали своему другу злополучную книгу, — но поможет ли это ему? Да и будет ли ссылаться на вас ваш друг? Он ведь тоже благородный человек.

Самому, по собственной инициативе, заявить, что это вы дали том «Архипелага» своему знакомому и готовы нести за это всю ответственность? Это был бы мужественный и высокий поступок. Но Ковалев взял наивысшую планку.

Сергей обратился с письмом не к ведущему дознание следователю, не в прокуратуру. А прямиком к тогдашнему председателю КГБ Андропову. В своем письме он заявил, что изъятый том «Архипелага» принадлежит ему, является его собственностью. Но не о покорной готовности нести ответственность за «хранение и распространение» написал в своем заявлении Сергей. А о своем праве читать любые книги, о незаконности препятствования информационному обмену, о противоправности изъятия книги работниками КГБ, осуществляющими таким образом государственный разбой. И в заключение ПОТРЕБОВАЛ вернуть принадлежащую ему собственность — том «Архипелага».

По-моему, это было в подлинном смысле письмо из будущего. Потому что в нем звучали оценки и взгляды не тогдашнего, а завтрашнего дня. Конечно, многие и в то время понимали, что «Архипелаг» — не антисоветский пасквиль, а наша горькая история. Что когда-нибудь (лет, этак, через 100) эта книга непременно придет в Россию. Но одновременно мы как бы соглашались с «политической реальностью» своего времени: да, сегодня эту книгу забирают на обысках, да, за нее сажают «на всю катушку». Когда-нибудь это будет казаться абсурдом, варварством, но сейчас спорить против этого — что плевать против ветра.

Сергей не хуже нас понимал существующие политические реалии. Знал, что книгу ему ни за что не вернут. Понимал, что письмо Андропову станет еще одним кирпичиком в возводимом против него обвинении.

Но еще более важным он считал создать своим письмом прецедент, заявить: никакой политической охранке не должно быть позволено переступать закон. И гражданин вправе требовать от государства соблюдения всех декларированных прав и свобод, уважения собственных, отличных от официальных, взглядов и мнений.

Наконец, дерзкое письмо шефу советского гестапо в какой-то мере отвлекало внимание, заслоняло другого участника инцидента с «Архипелагом» — В.М. Маресина.

…Последним документом за подписью Ковалева стал написанный им совместно с А.Д. Сахаровым призыв ко всеобщей — и всемирной — амнистии для узников совести. На следующий день, 27 декабря 1974 года, Сергей был арестован.

Вечером 30 декабря я поехал на проспект Мира к Татьяне Ходорович. Я часто бывал там, но в тот раз мой приезд несомненно был связан с арестом Сергея. Поднимаюсь в крохотном, как телефонная будка, лифте. Звоню. В гостиной кто-то из дочерей Ходорович сидит за чайным столом. Но Татьяна Сергеевна сразу проводит меня в дальнюю, меньшую комнату. Там горит только настольная лампа, и оттого полутемно. За столом я вижу другую Таню — Великанову. И получается, что кроме Гриши Подъяпольского в комнате собрались все оставшиеся на свободе члены ИГ. Я хоть и не состою в группе, давно уже свой в их среде.

Таня протягивает мне листок с заявлением ИГ в связи с арестом Ковалева. Недостает конца — нескольких заключительных фраз. — Сколько уже было таких писем! — говорит Таня. — Кажется, уже все слова перепробованы. Не хочется повторяться.

Читаю листок. Что еще можно сказать о Сергее? Он совсем не нечаянная жертва. Он боец, сознававший, что страшащаяся свободного слова, мстительная власть не простит ему разоблачений и жестоко расправится с ним. Он заступник, под огнем спешащий на выручку гонимым и гибнущим людям. Он воистину из тех, кто «положил душу свою за друзей своих». Но как все это выразить?!

Положив листок на стол, я дописал: «Сергей Ковалев открыто выступал в защиту многих и многих несправедливо преследуемых людей, в защиту законности, гласности, человечности.

Сегодня в этой защите нуждается он сам.

Мы солидарны с Сергеем Ковалевым в его благородной деятельности. Мы требуем его освобождения.

Мы призываем всех согласных с нами людей выступить в его защиту».

Под письмом в защиту Ковалева кроме трех оставшихся членов ИГ поставили свою подпись еще 52 «поддержавших».

Увы, в советской стране добро и подвижничество наказуемы! Суд «вознаградит» Сергея 10 годами: семью — строгого лагеря и тремя — ссылки. И это лишь видимая, надводная часть айсберга. А скрытая, подводная, ни в каком приговоре не указанная часть наказания, — голод, холод, унижения? И надо быть готовым каждый день отстаивать от посягательств тюремщиков свое человеческое достоинство. И надо остаться собой, не озлобиться, не дать повредить свою душу. Дай бог, дорогой читатель, чтобы слова «лагерь», «ШИЗО», «ПКТ», «крытка» навсегда остались для вас лишь вычитанными, пустопорожними, не наполненными собственным опытом понятиями! Но возможно ли тогда хоть в малой мере дать вам ощутить гнетущую тяжесть и горечь того, что стоит за этими словами? Как объяснить, что ТАМ приходится порой голодать (да еще и обрекать себя на пытку «искусственным кормлением»), чтобы добиться естественных, совершенно законных вещей: обследования и операции в Ленинградской тюремной больнице; встречи с адвокатом; непрепятствования подцензурной переписке; свидания с родными. Всего этого в достатке выпало на долю Сергея.

А постоянная тревога за близких и родных? В мае 80-го, когда Ковалев был еще в 36-м Пермском лагере, была арестована жена его сына, известная правозащитница Татьяна Осипова. А в августе 81-го (к тому времени 50-летнего Ковалева «за невыполнение нормы» отправили в Чистопольскую тюрьму) был арестован и сын, Иван Ковалев, пошедший по стопам отца. И Татьяна, и Иван состояли перед арестом членами Московской группы «Хельсинки», ставшей продолжательницей и восприемницей ИГ. Каждому из них суд тоже даст по десятке — по пять лет строгого лагеря и по пять ссылки.

Да, не только дешевая колбаса и водка для жителей столицы, но и тюрьмы и «психушки» для всех несогласных, для самых честных и мужественных, — вот реалии эпохи, о которой так тоскуют сегодня державники и патриоты под красными знаменами.

Поразительно, но спустя два десятилетия в буквальности реализовалась метафора из того, 74-го года, о заступнике, под огнем спешащем на выручку гибнущим людям. Вся Россия, весь мир увидели, услышали, узнали: останавливать чеченскую бойню первым бросился 65-летний правозащитник. Под рвущимися бомбами и снарядами депутат Думы Сергей Ковалев свидетельствовал о преступной бесчеловечности войны, развязанной российским руководством. И так же отважно разоблачал ложь нынешних, «демократических» властей, как когда-то коммунистических.

И снова, как и два десятилетия назад, подвижничество и добро наказуемы! Сколько ненависти, оскорблений и неприкрытых угроз было выплеснуто на Ковалева «силовиками» и их подголосками! Понятно, почему они называют Ковалева предателем. Ведь именно он предал всемирной огласке и высветил их каннибальские подвиги, их вопиющий военный непрофессионализм и бездарность, их тупое равнодушие к жизни и смерти не только чеченских «боевиков», но и мирных жителей, и даже собственных солдат. С этими ясно. Ярость виновников чеченской бойни по отношению к Ковалеву объяснима и естественна.

Труднее понять словоблудие людей, прямо не причастных к развязыванию чеченской войны, но поддерживавших ее по идеологическим, державным соображениям. Их руки впрямую не запачканы в крови, — почему же благородная миссия Ковалева вызывает у них столько ненависти и озлобления? Причин тому много, и я не претендую на универсальный ответ. Назову лишь одну, лежащую в области психологии.

Иные из сегодняшних хулителей Ковалева были когда-то в робкой оппозиции к тоталитарной власти. Им тогда недостало мужества открыто ступить за опасную черту, и грешно было бы упрекать их за это. Но впоследствии сознание, что когда-то они смалодушничали, породило в них потребность в самооправдании, подтолкнуло принижать и чернить тех, кто поступил честнее и смелее, кто не побоялся перейти запретную грань. Они — увы! — не понимают, что их попытки оправдать чеченскую бойню, их фарисейские нападки на Ковалева ставят их за грань порядочности и интеллигентности. Мне жаль таких людей и стыдно за них.

Но вернемся в 70-е годы. Еще кажется крепким Советский Союз; еще живы Брежнев и Андропов; еще не бомбили ни Сухуми, ни Грозный.

С декабря 74-го минет скоро 6 лет, но Сергей Ковалев все еще в лагере. Как тянется в заключении время! Подходит, подползает к концу назначенный приговором срок, а на душе порой кошки скребутся. Выпустят ли хотя бы в ссылку? Да и из ссылки так просто вернуть обратно в лагерь. Сколько их было — дутых повторных дел! Если бы кто-нибудь тогда вдруг сказал, что через 10 лет Ковалев станет депутатом парламента России, все — да и сам Сергей — сочли бы его слова за глупую и неуместную шутку.

…Свою «десятку» — и лагерь, и тюрьму, и ссылку — Сергею предстояло отбыть «от звонка до звонка».

Виктор Александрович Красин. Он всего на год старше Ковалева. Но за его плечами — свыше пяти лет сталинских лагерей. 20-летним студентом МГУ он вместе с шестью товарищами был арестован в январе 1949 года и получил по ОСО восемь лет лишения свободы. В 1954 году, после смерти Сталина, дело пересмотрели и Красин был освобожден и реабилитирован.

Эта катастрофа была не первым чекистским прикосновением к биографии Красина. В 1937 году, когда он был восьмилетним мальчиком, арестовали его отца, и он сгинул на Колыме…

Лагерь неизбежно оставляет рубцы в душе человека. Его разлагающему влиянию стойче могут противостоять взрослые, сформировавшиеся люди. Молодежь больше других подвержена лагерной порче.

В сущности, я был мало знаком с Красиным. Но одна картина ярким пятном до сих пор стоит перед моими глазами. Через десятилетия доносится до моих ушей яростный рев песни про побег из лагеря. Многие ее строки с той поры запомнились мне. Недавно мне довелось вновь услышать эту песню. В фильме Э. Рязанова «Небеса обетованные» ее поют два бывших лагерника, прошедших через сталинскую костоломку.

«Автозаводское» застолье. Сидящий у торца Виктор начинает:

Мы бежали с тобою
Зеленеющим маем…

Петр Якир, уже крепко подвыпивший, с бешеным азартом подхватывает припев:

По тундре,
По железной дороге,
Где мчится скорый
«Воркута – Ленинград».

Тогда я еще не знал, насколько этот сюжет перекликался с судьбой самого Красина: в 1949 году Виктор и четыре его солагерника, разоружив конвой, бежали с Тайшетской пересылки. Должно быть, оттого романтика этой песни так брала его за душу.

…Погоня почти настигла беглецов, их окружают, вот-вот их схватят охранники.

Но они просчитались.
Окруженье пробито.
Кто на жизнь смотрит смело,
Того пули щадят.

Виктора и беглецов с Тайшетской пересылки поймали на третьи сутки. Но песня славит счастливый конец:

Мы теперь на свободе,
О которой мечтали,
За которую можно
Хоть полжизни отдать.

Не помню ни лиц окружающих, ни выражения самого Виктора. Мне запомнились только его по-блатному босые, вытянутые под столом ноги…

Испытания по-разному сказываются на разных людях. В Красине они взрастили вероятно и раньше ему свойственные тщеславие и гордыню. Мог ли он, прошедший через лагерный ад, считать ровней себе ничего подобного не изведавших благополучных фраерочков, хотя бы и своих сотоварищей по ИГ?! Высокомерно презирая интеллигентское копанье в словах и формулировках при составлении документов, Красин предпочитал иной, более заметный род деятельности. В тот первоначальный период именно Красин и Якир как бы ведали связью группы с иностранными корреспондентами и передавали им заявления ИГ. Благодаря этому их имена чаще других звучали по «голосам». Это выделяло их из общего ряда и делало более известными. И, должно быть, льстило их самолюбию.

В декабре 1969 года Красин почти на два года оказался оторван от ИГ. Воспользовавшись тем, что он свыше года нигде не работал, суд приговорил его за «тунеядство» к высылке в Красноярский край. Суд не принял во внимание возражений его тогдашней жены, Анны Красиной, матери троих его сыновей-подростков, заявившей, что претензий к мужу она не имеет. Что Красин много лет полностью содержал семью, а сейчас работает над диссертацией. Стоящий за этой акцией КГБ имел свои виды: обезглавить ИГ, лишить ее энергичного и деятельного лидера. Но вот сегодняшнее суждение Т. Великановой, которой ситуация тех лет и коллизии среди членов группы известны не понаслышке: «Им не следовало отправлять Красина в ссылку. Если бы он остался в Москве, то вскоре развалил бы ИГ».

В чем же была суть конфликта Красина и Якира с большинством членов группы? Это извечный спор о соотношении цели и средств. В борьбе с произволом советских властей Красин и Якир считали допустимыми контакты и помощь со стороны НТС. Сегодня понятно, что Народно-трудовой союз не был тем уродливо-карикатурным монстром, каким представляла его советская пропаганда. Но симпатий эта эмигрантская организация не вызывает у меня и поныне. В начале 70-х мне довелось прочесть программу НТС. Помню, там, в частности, декларировалось намерение создавать конспиративные ячейки, предполагалась, по крайней мере допускалась, возможность вести вооруженную борьбу за свержение существующего строя. Все это шло настолько в разрез с принципами зарождавшегося правозащитного движения, что я полагал недопустимым иметь дело с подобной организацией.

Красин и Якир считали подобные соображения интеллигентским чистоплюйством. И, не считаясь с мнением товарищей, даже не ставя их об этом в известность, гнули за их спинами свою линию. Когда эти художества и заигрывания с НТС нечаянно обнаруживались, происходили острые столкновения. По-видимому, именно в этой связи А. Якобсон в 1970 году временно выходил из Инициативной группы. В отсутствии Красина подобных конфликтов было меньше и оставшимся стало легче работать.

В ссылке, по свидетельству самого Красина, начались его игры и торговля с госбезопасностью. В конце 1970 года следователь КГБ закинул пробный крючок, пообещав, что Красину разрешат вернуться в Москву, если он напишет заявление об отказе от правозащитной деятельности. Красин клюнул на эту наживку. Он ответил, что готов дать такие заверения, но устно. Тем не менее, в сентябре 1971 года Верховный суд РСФСР (несомненно — с подачи КГБ) отменил приговор о высылке. Красин вернулся в Москву, пробыв в ссылке менее двух лет (вместо пяти по приговору). С ноября 1971 года подпись Красина вновь несколько раз появляется под документами ИГ.

Красин был арестован 12 сентября 1972 года. В течение двух месяцев он, согласно его рассказу, отказывался давать показания. Потом начались отступление и сдача позиций, перешедшие вскоре в слом и окончательную капитуляцию. Красин не только покаялся и отрекся от прежних воззрений и утверждений. Не только рассказал все о собственной деятельности. Не только дал подробные показания на своих прежних товарищей. Хуже всего, что своей скверной он стремился заразить других, проповедуя — на очных ставках и в письме на волю — свои «новые воззрения» и призывая всех последовать своему примеру.

Мне повезло: я не был близко знаком с Красиным. Никогда не бывал у него дома. Ни он у меня. Он ничего не давал мне для сохранения. Иначе мне бы пришлось, как одному из приятелей Красина, слушать в Лефортово настояния Виктора — отдать дознавателям из КГБ полученный у него самиздат и успокоительные заверения следователя, что «ни один волос тогда не упадет с моей головы». И мгновенно решать, подтверждать или нет показания Красина, отдавать или нет злополучную крамолу.

Мне повезло: в те времена мне еще не доводилось передавать западным журналистам правозащитные материалы. И потому следователь на допросах не мог, используя красинские показания, изобличать меня в этом, как Ю. Мальцева или А. Амальрика.

Мне очень повезло: мне не пришлось, как Ирине Белгородской, Илье Габаю и другим, знакомиться на очных ставках с новыми взглядами «железного» Виктора, выслушивать его призывы помогать КГБ-шному следствию, признаваться во всем и не стесняться давать показания на товарищей.

Да, я читал переданное Красиным на волю (с разрешения следователя) письмо, в котором все это подробно изложено. Но отрава, перенесенная на бумагу, прочитанная и перечитанная в спокойной обстановке, много теряет в своей действенности. Иное дело — воочию увидеть новое обличье своего знакомца, своими ушами услышать, как яд сочится из его уст, собственной кожей ощутить гибельную цену неосторожно сказанного на допросе слова. Да, не поддаться, выдержать это трудное испытание все равно возможно. И многие с честью прошли через него. Но не все. Первой жертвой красинской отравы стала Надя Е., молодая девушка, полюбившая Виктора, приезжавшая к нему в ссылку и ставшая к тому времени его женой. На свиданиях (оформляемых под видом очных ставок) Красин по существу склонил ее отказаться от противоборства с ГБ. И вскоре Надя начала давать показания…

В дальнейшем Красин — на очных ставках и в упомянутом письме — впрямую призывал всех сотрудничать со следствием, сея семена предательства и измены. Еще несколько человек поддались на его уговоры. Но ожидаемого богатого урожая КГБ так и не собрал.

На суде Красин (как и Якир) полностью признал себя виновным. Покаявшимся «лидерам» дали по три года лагеря и по три — ссылки. Но и этот — по советским меркам мягкий — приговор был снижен при кассации. Каждому оставили только ссылку, причем поблизости от Москвы. Через год оба подельника были помилованы. А в феврале 1975 года Красин (вместе с Надей Е.) эмигрировал в США.

Стоит упомянуть о двух до той поры беспримерных обстоятельствах. Одно из них достаточно известно. Это состоявшаяся 5 сентября 1973 года через несколько дней после суда пресс-конференция Красина и Якира, причем в присутствии иностранных журналистов. В отрывках ее показывали у нас по телевидению, подробно освещали в газетах. На этой пресс-конференции они сказали все, что требовалось властям: об искренности своего раскаяния, о клеветническом, враждебном по отношении к нашей стране характере деятельности ИГ, об инспирированности оппозиции из-за рубежа. Словом, подельники честно отработали дальнейшее облегчение своей участи.

О другом совсем не рядовом событии рассказал впоследствии Красин. Оказывается, сразу после окончания суда у него была встреча в Лефортово с самим Андроповым. Председатель КГБ сразу же заверил Красина, что вынесенный приговор будет смягчен. И, развивая беседу, спросил: готов ли Красин выступить перед иностранными корреспондентами. А то, мол, на Западе сомневаются в подлинности вашего раскаяния. Торг продолжился, таким образом, на самом высоком уровне.

Красин согласился. Шеф КГБ получил подтверждение, что встреча вчерашних диссидентов с журналистами пройдет без каких бы то ни было неожиданностей и срывов. Стороны, похоже, остались довольны друг другом.

В чем причины позорного падения Красина на следствии и суде? Не хочу строить свои догадки. Выслушаем человека, которому случившееся известно во всех подробностях и не понаслышке. Это сам Красин, издавший уже в эмиграции, в 1983 году, книжку «Суд» (большие отрывки из нее напечатаны в № 23 «Огонька» за 1990 год). В книге Красин не щадит себя. Он прямо пишет, что купил свободу «в обмен на предательство». Называет себя «заблатненным лагерником, спасавшим свою шкуру». Признает, что своим примером и уговорами «толкал на низости» и способствовал духовному слому недавних сотоварищей. Красин не скрывает, что, когда находил это выгодным, не задумываясь, ставил под угрозу даже случайных, далеких от правозащитной деятельности лиц. Ибо они для него «были только фигурами в шахматной партии».

Красин объясняет, что к сдаче его вынудили угрозы назначить «высшую меру» (то есть расстрел), путем переквалификации обвинения с диссидентской 70-й статьи на 64-ю («измена Родине»). Предлог для такой переквалификации дал, в сущности, он сам, — своими контактами с НТС, о которых, разумеется, проведал КГБ и от которых его тщетно предостерегали товарищи. Вероятно, угрожая расстрелом, следователь просто блефовал. Но Красин, по его словам, воспринял эти угрозы всерьез. Он потерял сон, мучился от головных болей. Между тем многочасовые допросы происходили почти ежедневно. Наконец Красин решил в качестве пробного шага сдать хранящийся у одного из его товарищей самиздат.

Страх — плохой советчик. За первой уступкой последовала другая. Потом — еще одна. Следователь Александровский, по признанию Красина, ловко играл на его честолюбии и тщеславии. Он внушал, что именно Красин и Якир — подлинные лидеры «движения». Многозначительно намекал, какое важное значение придают их делу «наверху», — о нем, мол, раз в неделю докладывают самому Андропову. Одновременно Александровский подсказывал благовидное обоснование для капитуляции и предательства: «Ваше движение потерпело поражение и легко может быть раздавлено. Но лучше избежать напрасных жертв. На вас как на лидерах лежит ответственность за судьбу тех, кто пошел за вами. И даже если ваши товарищи сейчас вас осудят, надо стать выше этого. Ради спасения многих необходимо пожертвовать своей репутацией и даже принять на себя позор предательства».

Свою книгу Красин завершает признанием, что к катастрофе его привели «гордыня, тщеславие и высокомерное отношение к людям». Наверное, это действительно так.

Не стоит, по-моему, демонизировать Красина и возводить его в ранг злого гения ИГ и чуть ли ни всего правозащитного движения. Человек не без способностей и не без достоинств, он был сжигаем честолюбием и жаждой славы. Он видел себя только лидером и вождем. А к роли побежденного себя просто не готовил. Переигранный и сломленный, он забыл, что оппозиция тоталитарной власти изначально не надеялась одержать победу, но и в видимом поражении утверждала себя СИЛОЙ ПРАВОТЫ. И капитулировал перед сильнейшим противником, признавая тем самым ПРАВОТУ СИЛЫ.

Наверное, встреча и беседа с шефом КГБ немало польстили амбициям Виктора. Экстраординарное посещение как бы подтверждало высокий ранг самого Красина, — к кому еще из «политиков» приходил в тюрьму для переговоров член Политбюро ЦК КПСС?! В письме к Андропову (о котором было условлено во время беседы) Красин изложил свои соображения, как смягчить конфликт и уменьшить недоверие между властью и интеллигенцией. Для этого надо уметь не только карать, но и миловать, — и в конце своего письма он привел список тех, к кому он рекомендовал применить милосердие.

Но вот в чем признается Красин в своей книге: судьба тех, о ком он — по видимости — так заботился, не слишком волновала его; испрошенным для них «милосердием» он хотел оправдать перед товарищами свое предательство на следствии и суде.

Красин обманул и перехитрил сам себя. С опозданием осознав это, он казнится в своей книге. И в ее заключительных строках просит прощения «у всех, перед кем был так тяжко виноват».

В 1991 году Красин возвращался в Россию. Однажды я мельком видел его, — на похоронах В. Гершуни, одного из «поддержавших» первое Обращение ИГ. Виктор жаловался на здоровье и говорил, что пишет воспоминания.

Сейчас Красин, как мне говорили, снова вернулся в США.

А. Лавут, А. Левитин-Краснов, Ю. Мальцев, Л. Плющ

Бывают люди, неприметные внешне, но исполненные внутренне редких достоинств и благородства. Пока нет нужды в их помощи, они как бы в тени. Но свалится на тебя беда, и такой человек окажется рядом и подставит свое плечо. Минет надобность в его подмоге — и он снова отступит в тень. Он не замыкается в себе, но и не нараспашку. Ненавязчив и надежен. Доброжелательный к людям, он не имеет врагов. Появляется такой человек без шума и суеты, даже звонка почему-то почти не слыхать, словно не в дверь он вошел, а сквозь стенку просочился. Но и не призрак вовсе: и за столом посидит, и поговорит, и пошутит, и водочки выпьет, и закусит, и трубочкой попыхтит. А потом опять незаметно исчезнет, точно в воздухе растворится.

Таким знают друзья Сашу Лавута. Александра Павловича. Таким и я узнал Сашу, когда для этого приспела пора. А до того много лет мы были просто хорошими знакомыми, перебрасывались при случае несколькими фразами, множество раз виделись у общих приятелей и друзей. Разумеется, я всегда помнил о Сашином участии в ИГ, догадывался и о его причастности к «Хронике». Но все-таки я не представлял степень его вовлеченности в правозащитные дела, тем более что в 1973 году имя Лавута выпало из списка членов ИГ. Софья Васильевна Каллистратова, наш старший друг, советчик и поверенный, рассказала мне подоплеку происшедшего. На Сашину семью обрушилось тогда тяжкое горе: трагически погиб их 14-летний сын Миша. В это же время и над ИГ нависли грозовые тучи, отягченные предательством Красина и Якира. Опасность грозила всем. Но мысль, что могут посадить Сашу, была для его товарищей особенно нестерпимой. Что станет тогда с Симой, Сашиной женой, еще не оправившейся от страшной потери? Со всей его осиротевшей семьей? Не подкосит ли их этот новый удар? И друзья — прежде всего Сергей Ковалев — почти силком уговорили Сашу не подписывать — «пока» — документы группы. Возможно, эта наивная уловка и вправду отдалила Сашин арест. А скорее — была успокоительным самообманом. Потому что «органы», бдительно следившие за оппозиционерами, несомненно знали: Саша не отошел от друзей, не оставил своей «хроникерской» деятельности. После годичной паузы подпись Лавута снова стала появляться под правозащитными письмами и документами ИГ, правда, теперь только в списке «поддержавших». Сами же друзья продолжали ощущать Сашу совершенно своим. Так что через десятилетия им даже не верилось: а что, разве фамилия Лавута не вернулась со временем в список членов ИГ? Сам Саша в позднем разговоре со мной в числе причин приостановки своего членства в ИГ упомянул и такую: он — представьте! — полагал собственное участие в работе группы «недостаточным для того, чтобы носить такое высокое звание»…

Я ближе сошелся с Сашей в конце 1979 года, когда мы оба вошли в «Комитет защиты Татьяны Великановой», образовавшийся вскоре после ее ареста. Решено было выпускать бюллетень. Первый его номер составился быстро и без проблем: он целиком состоял из множества индивидуальных и коллективных писем людей, потрясенных Таниным арестом. Во втором номере надо было рассказать о ходе следствия. Материал об этом был собран, оставалось только его обработать. Для этого я заехал в памятную мне квартиру на улице Красикова, где так не хватало хозяйки и где жили сейчас ее дети и внуки. Танина дочка Юля (а может быть Наташа, ее невестка) отдала мне записи, сделанные теми, кого вызывали на допросы по Таниному делу. Опыта редактирования у меня, правда, не было, но не отступать же? И я храбро принялся за работу. Увы, справиться с собранной информацией оказалось не так просто. Надо было сокращать материал, но боязнь упустить что-то важное сковывала мою руку. Провозившись часа два, я все же составил длинноватый, но, как мне показалось, приемлемый текст. Не слишком довольный им, я оставил его для перепечатки.

Когда я заехал в следующий раз, то увидел готовые экземпляры бюллетеня. Мне сказали, что вскоре после меня приезжал Саша. Что он еще раз редактировал текст и просил спросить, согласен ли я с его правкой. Да, в Сашиной работе чувствовалась школа «Хроники». Никакой воды. Составленный мной рыхлый рассказ о следствии был сокращен раза в полтора. При этом ничего не было упущено. Лапидарность изложения лишь делала каждый факт выпуклей и отчетливей. Я увидел, как умелой компоновкой можно сказать больше сказанного, выявить неявное, сделать видимой скрытую связь не связанных на поверхностный взгляд событий.

…4 января 1980 года была вызвана в милицию, а оттуда препровождена в суд Татьяна Осипова. Под вздорным, притянутым за уши предлогом (якобы «за мелкое хулиганство» и сопротивление властям во время обыска у Ирины Гривниной, подруги Осиповой) ее присудили к 15 суткам административного ареста. Протестуя против ложного обвинения, Осипова отказалась от арестантских работ. За это срок ее ареста был 8 января продлен судом еще на 10 суток. Прямо в зале суда Осипова объявила голодовку…

Но почему эта история с административным арестом Осиповой попала в бюллетень нашего Комитета? Имеет ли она отношение к делу Великановой? Доказать эту связь невозможно, но такое предположение выглядит весьма правдоподобным. Ибо административная акция против Осиповой случилась спустя шесть дней после ее допроса по делу Великановой. Допроса, на котором Осипова вывела из себя следователя Каталикова своей подчеркнутой солидарностью с Великановой и отказом отвечать на его вопросы. В нашем бюллетене аккуратно выстроена последовательность этих событий. А дальше читатель волен решать сам: была ли милицейская акция против Осиповой случайностью или же возмездием за ее «вызывающее» поведение на допросе…

История эта стала поводом для нашей с Сашей поездки в женский милицейский спецприемник, куда поместили Осипову. Мы надеялись что-то разузнать о ней и, если получится, отговорить от продолжения голодовки. Увидеться с Осиповой нам сразу категорически отказали. Я было решил, что наша поездка окажется совершенно напрасной. Саша же продолжал мягко, но настоятельно повторять, что Осиповой — голодающей! — должны выдать постельные принадлежности и что мы просим хотя бы принять для нее записку. И вдруг милицейский офицер разрешает передать нашу записку. В ней мы советовали Осиповой не мучить себя понапрасну и прекратить голодовку (убедить эту упрямицу нам, конечно, не удалось, и она отказывалась сама принимать пищу вплоть до освобождения).

Поход в поддержку Осиповой стал как бы прелюдией другой нашей знаменательной встречи, случившейся немного месяцев спустя и совсем рядом от места, куда мы в тот раз ездили. Почти час мы тогда провели с Сашей вдвоем и всласть наговорились, как оказалось, на шесть лет вперед.

А тогда, выходя на улицу, Саша показал мне рукой на соседнее с милицейским здание, верхние этажи которого виднелись из-за глухой каменной стены: «Бутырская тюрьма!»

…По ту сторону глухой Бутырской стены и всей своей прежней жизни я очутился 10 апреля 1980 года. А спустя 19 дней в том же Бутырском «спецу» по соседству со мной оказался и Саша. Тюрьма — другая, совсем особая жизнь, размеренная, сумрачная и скучноватая. Другой, замкнутый, серовато-бессолнечный мир со своими обыкновениями, заботами, тревогами, огорчениями, а порой и маленькими радостями. Подъем, утренняя и вечерняя поверка, хлопанье открываемой «кормушки», бесшумное морганье «глазка», прогулка в бетонном дворике, — вот будничный каждодневный распорядок. Неожиданные, хоть их и напряженно ждешь, вызовы к следователю. Внезапные, как вихрь, камерные «шмоны». Первая передача — первый привет с воли. Значит, родные отыскали тебя, они знают, куда, в какую тюрьму тебя заперли, и ты уже не так одинок.

С течением времени начинаешь больше видеть, слышать и замечать. Особенно обостряется слух. Вот неподалеку хлопнула «кормушка», за ней другая. Это по коридору к нам приближается баландер. Скоро ужин. А вот кто-то перекрикивается с соседями через окно:

— Три-два-семь! Три-два-семь! — вызывают на разговор 327-ю камеру.

— Три-два-семь слушает! — доносится ответ.

— Лешку позовите.

Неведомого Лешку из 327-й «хаты» просят подослать курево. Или еще какой-то «подогрев». Как? Есть разные способы. Если «хаты» поблизости — можно попробовать соорудить и подогнать «коня», перебросив нитяной мостик к соседнему окну. Или суметь сговориться с обслугой из заключенных, с баландером или с библиотекарем, переходящими от одной «кормушки» к другой. Все это, разумеется, строго запрещено и наказуемо. Да и обслуга под постоянным присмотром тюремных контролеров. Но такова жизнь, — все равно десятки невидимых ручейков подспудно сочатся в тюрьме из камеры в камеру. Впрочем, меня-то это не касается. У меня ведь нет тут ни подельников, ни знакомых.

— Три-ноль-два! Три-ноль-два! — звучит вдруг за окном «позывной» нашей «хаты».

— Три-ноль-два слушает! — откликается кто-то из моих соседей. Интересно, кого из них приглашают «на провод»?

— Терновского Леонарда позовите.

Меня! Но кто же меня тут разыскал? Кто здесь обо мне знает?

— Это Саша Лавут. Я в 318-й. Как ты? Тебе что-нибудь нужно?

Значит, и Сашу тоже… Встав напротив окна, я ответил громко и отчетливо:

— У меня все нормально. Мне ничего не нужно. А как ты?

Соседи сигналят — позади приоткрылся, мигнул дверной глазок. Все. «Расход». Разговор окончен.

Чем мог мне помочь Саша, такой же, как и я, бесправный узник Бутырки? Реально — ничем. Но он уже помог мне: через забранное решеткой и «ресничками» окно, сквозь которое не пролететь и воробью, до меня долетели слова дружеского участия.

Спустя несколько дней Саша прислал мне записку. Я ответил, не забыв, разумеется, уничтожить крамольную «ксиву». Мое послание Саша тоже получил, прочел и уничтожил. А следующую записку нашли у него при камерном «шмоне» прежде, чем он успел ее мне отправить.

…Нас, человек 10 арестантов, ведут с руками за спиной тюремными коридорами и лестничными маршами куда-то вниз. На первом этаже Сашу и меня вдруг отделяют от группы и запирают в крохотном темном боксике. Мы остаемся вдвоем.

Нет, мы не были настолько наивными, чтобы допустить, что нас оставили одних случайно или по ошибке. Мы понимали и все время имели в виду, что наш разговор СЛУШАЮТ. Но нас это почти не стесняло: про какие-то частности можно шепнуть в самое ухо, о чем-то дать понять без слов. А главное, мы ведь не подпольщики и не таили свою оппозиционность. Наша правозащитная деятельность принципиально велась открыто, и потому секретов у нас почти не было.

От Саши я узнал, что забрали его 29 апреля. На обыске в день ареста в числе прочего у него взяли 1-й и 2-й бюллетени нашего Комитета, несколько номеров «Хроники», причем последний, 55-й, — с его рукописными пометками. («Собирался ведь запрятать номер в одно место, где бы его вряд ли нашли, да поленился», — посетовал он.) Арестованный после меня Саша знал, что я в Бутырке. Попав сюда, он начал меня разыскивать и сумел узнать номер моей камеры. Тут сейчас еще несколько наших знакомых: редакторы самиздатского журнала «Поиски» Валерий Абрамкин, Виктор Сокирко и Юра Гримм. Саша сказал, что, как он думает, недавно, уже после того, как он оказался в Бутырке, арестовали еще кого-то из правозащитников, женщину. Скорей всего — Таню Осипову. Об этом ему дала знать Сима, его жена, положив в очередную передачу условное число чесночных головок и луковиц. (Саша не ошибся. Осипову, действительно арестовали 27 мая. А мне вспомнился наш совместный январский поход; я вспоминал о нем и раньше: ежедневно, когда меня с сокамерниками выводили на прогулку, в окне по ту сторону тюремного коридора я в течение мгновения видел кусочек воли, — переулок с идущими куда-то людьми и угол того милицейского здания, куда мы с Сашей приезжали тогда в поисках Осиповой.)

…Прошло, наверное, около часа. Открылась дверь боксика, и нас опять повели вниз — в подвал. Там нам объявили взыскание — по 10 суток карцера «за межкамерную связь». Отобрав матрасовки со сложенными в них личными вещами, нас развели по карцерным одиночкам.

…Освещенная тусклой лампочкой сырая каменная коробка шагов пять в длину и меньше трех в ширину. Выходящее в приямок забранное двойной решеткой оконце. Узкий голый лежак, на день поднимаемый и пристегиваемый к стене и отмыкаемый только после отбоя. Торчащий возле стены бетонный пенек, на который можно присесть днем; на него в опущенном положении опирается лежак. Подобие крохотного стола, намертво вделанное в пол. И наконец, шедевр советского тюремного саноборудования — гибрид умывальника с унитазом. У этого чуда техники ХХ века нет спускающего устройства; но раз в сутки, утром из установленной над унитазом трубки в течение минуты льется вода. За эту минуту надо не только умыться, но и справить все естественные потребности. Потому что когда воду выключат, ничто не смоет содержимого и придется до следующего утра наслаждаться бодрящим ароматом отхожего места. Ни прогулок, ни курева; пониженная норма питания с горячей пищей через день.

В карцере у меня было маленькое приключение. Замок, пристегивающий поднятый лежак, оказался с дефектом, койка сорвалась и ударила меня по лодыжке. Удар был, вроде, несильным, но нога начала распухать и болеть. Я охромел; стало трудно не только ковылять до «кормушки», но и сидеть. При очередной поверке я пожаловался на ушибленную ногу. Вряд ли бы надзиратели обратили внимание на мою жалобу, но двери в карцере имеют уши. Кроме Саши там в это время находился и Виктор Сокирко. Вместе они стали требовать, чтобы меня осмотрел врач. И для моей больной ноги была сделана поблажка: в течение нескольких суток койку в моем карцере не пристегивали к стене и я мог днем отдыхать лежа.

К концу карцерного срока моя нога еще не прошла, краснота и отечность пошли куда-то вверх. Я расклеился, — едва ли не единственный раз за три года моего заключения. Появились одышка и слабость. И когда, вернув личные вещи, нас с Сашей повели обратно на этаж, я почувствовал, что несколько лестничных пролетов вдруг стали для меня нешуточным испытанием.

Саша понял это без слов. И, невзирая на мои возражения, подхватил мою матрасовку и вместе со своей тащил ее по лестницам до нашего этажа. А ведь ему было уже за 50, он на четыре года старше меня, и он тоже только что вышел из карцера. Нас развели по камерам. А спустя несколько дней утром вдруг приоткрылась «кормушка» в моей камере, и мне велели собираться «с вещами». Меня почему-то переводили в другую московскую тюрьму, в «Матросскую тишину», но я тогда не знал об этом. Напоследок я прокричал в окно: «Три-один-восемь! Три-один-восемь! Это Леонард. Меня куда-то забирают “с вещами”».

Сашин суд проходил 24–26 декабря 1980 года. По известной «диссидентской» статье 190-1, за «клевету» на родную советскую власть. Все процессы над правозащитниками в своей сути похожи один на другой, — предрешенностью приговора и заведомой глухотой судей к доказательствам правоты обвиняемых. И в то же время каждый такой суд своеобразен и неповторим, так как несет отпечаток личности подсудимого.

Доброта способна быть заразительной. В деле Лавута поражает открытое сочувствие к нему всех допрошенных в судебном заседании сослуживцев, не побоявшихся дать Саше — и в профессиональном, и в человеческом плане — самые высокие характеристики (впоследствии это, разумеется, не прошло для них даром).

От начала и до конца процесса Саша отстаивал свое — и каждого! — право на свободу информационного обмена. И спокойно подтверждал (в отношении свидетелей, самих не скрывавших этого), что — да, давал им читать такие «крамольные» по тем временам книги, как солженицынские «Архипелаг ГУЛАГ» или «Ленин в Цюрихе».

Характерен такой эпизод. На суде были оглашены показания Е., лжесвидетеля и провокатора, написавшего на Сашу донос в КГБ с просьбой «принять к нему меры». Вот Сашины пояснения: — Е. сам пришел ко мне домой осенью 1976 года. «Очень скоро я решил, что Е. ко мне подослан, но в силу своего характера не мог указать ему на дверь». — Что же дальше? Дальше Саша (по просьбе Е.) дает ему читать… «Архипелаг ГУЛАГ». Оплошность? Наивность? Непонятное затмение? Нет, принципиальная открытость. Подтвердив в суде, что действительно давал Е. «Архипелаг», Саша так же спокойно отмел ложь, содержащуюся в показаниях провокатора.

В своем последнем слове Саша захотел ответить на вопрос, заданный ему в начале судебного заседания председательствующим: — Неужели вы, Лавут, не видите ничего хорошего в стране, в которой живете? Неужели вам здесь ничего не нравится? Саша так ответил судье: — Мне нравится моя страна. Мне нравятся люди. Все. (Как тут не вспомнить булгаковского Иешуа Га-Ноцри, обращавшегося ко всем людям со словами: «Добрый человек»!)

Признав Сашу, как и Иешуа, опасным преступником, добрые люди приговорили его — правда, не к казни на кресте, а к трем годам лагерей. А спустя три года другие добрые люди не отпустили его по концу срока на волю и по той же 190-1 статье осудили его еще к пяти годам ссылки.

…На свободу Саша вышел лишь в конце 1986 года, с началом перестройки.

Об Анатолии Эммануиловиче Левитине (Краснове) можно написать много. Но мой рассказ о нем неизбежно вторичен. Потому что видел я его лишь два-три раза, и то мельком. И знаком с ним я, прежде всего, по его статьям в защиту людей, преследуемых за убеждения (эти статьи я прочел и запомнил еще в то время), по немногим нынешним упоминаниям об Анатолии Эммануиловиче его соратников по ИГ, да еще по изданным им в эмиграции пространным воспоминаниям, вернее, по их 4-му тому, целиком посвященному истории демократического движения. Поэтому мне, наверное, будет лучше ограничиться кратким резюме.

Ко времени образования ИГ Левитину 53 года. В 1956 году он был реабилитирован после двух сталинских «сидок». Работал учителем; в 1959 году за религиозность был изгнан из школы. Верующий христианин; много писал о послереволюционной истории православной церкви, на богословские и общегражданские темы; некоторые из его статей печатались в свое время в «Журнале Московской Патриархии» под псевдонимом «А. Краснов».

У Левитина ярко выраженный бойцовский темперамент; по собственной характеристике, «вспыльчивый и раздражительный», он называл себя сам революционером и социалистом, отвергая, однако, террор; в ИГ он представлял ее радикальное крыло.

Левитина арестовали 12 сентября 1969 года. Материалом обвинения послужило его литературное творчество. Вскоре, видимо, Левитина решили увезти подальше от Москвы. И тогда под тем предлогом, что какая-то его статья была взята при обыске у его знакомого, жившего в Сочи (где сам Анатолий Эммануилович никогда не бывал), Левитина увезли «столыпиным» в Армавирскую тюрьму. После 11 месяцев заключения дело Левитина было отправлено на доследование, а сам он был освобожден под подписку о невыезде. Через адвоката ему передали, что дело его закроют, если он согласится прекратить впредь свою «деятельность». Левитин ответил одним словом: «Нет». Во время пребывания на воле Анатолий Эммануилович, как и прежде, общался со своими товарищами по группе. Более того, он написал новые самиздатские работы — большой очерк о своем пребывании под стражей «Мое возвращение» и статью в защиту арестованного В. Буковского «Не мечем и копьем». Мудрено ли, что дело Левитина не только не прекратили, но спустя девять месяцев его снова посадили в тюрьму, а затем и приговорили к трем годам лагеря?!

После окончания срока Левитин — снова активный член ИГ. При обсуждении заявления группы о закончившемся процессе Красина и Якира занимает (вместе с Гр. Подъяпольским) резко осудительную позицию: «предатели, трусы». (В итоге возобладала все-таки более взвешенная линия С. Ковалева, Т. Великановой и Т. Ходорович и принят был более мягкий текст письма.)

Еще в лагере, в Сычевке, у Левитина впервые возникли мысли об эмиграции. Разногласия с товарищами по группе укрепили его в этом намерении. «Здесь свое дело я сделал, продолжу его своим пером за границей». Левитин покинул СССР 20 сентября 74-го года. За рубежом он издал четыре тома воспоминаний. Умер в 1991 году в возрасте 76 лет.

С Ю. Мальцевым я никогда не был знаком. Поэтому, чтобы написать о нем, мне пришлось обратиться к «Хронике», к сборнику документов ИГ и к его сотоварищам по группе. Вот что я узнал в итоге.

Юрий Владимирович Мальцев родился в 1933 году. По образованию филолог, переводчик с итальянского. Через пять месяцев после создания ИГ, в октябре 1969 года он был вызван в военкомат. Там Мальцеву сказали, что он должен пройти медицинскую комиссию. И сразу провели в кабинет, где его уже ждали два психиатра. Те направили его на психэкспертизу в больницу им. Кащенко. Там Мальцева навещал А. Лавут. Вероятно, в результате огласки вопиющего беззакония спустя месяц его выпустили из психбольницы.

Мальцева неоднократно допрашивали, — по делу Г. Алтуняна, по делу Красина и Якира, с которыми у него были очные ставки. В сборнике документов ИГ указано, что в 1971 году Мальцев вышел из Инициативной группы. В 1974 году он эмигрировал на Запад.

…В 1976 году в издательстве «Посев» вышла большая книга Ю. Мальцева «Вольная русская литература. 1955–1975». О другой его книге — «Бунин» — я узнал уже в нынешнее время из рецензии в «Литературной газете».

Судьба Леонида Ивановича Плюща — одна из драматичнейших. И не только по общечеловеческим меркам, — даже в ряду других участников ИГ, на долю которых — почти всех! — выпали суровые испытания.

Плющ родился в 1939 году. В детстве перенес костный туберкулез и четыре года был прикован к постели. Но школу сумел закончить с серебряной медалью. С 1962 года, по окончании мехмата Киевского университета, работал инженером-математиком в Институте кибернетики Академии наук Украины. Молодой ученый успешно занимался моделированием биосистем, опубликовал на эту тему несколько научных статей, работал в новаторской области на стыке математики и биологии.

В 1968 году Плющ написал и отправил в «Комсомольскую правду» резкое письмо, обвиняя газету в лживом освещении процесса А. Гинзбурга и Ю. Галанскова. Ответ последовал быстро: Плющ был уволен из института с «волчьим билетом» и с тех пор его нигде не принимали на работу. Активная общественная позиция привела Плюща в ИГ. Постоянно проживая в Киеве, он не мог, конечно, принимать участие в повседневной работе группы. Поэтому подпись Плюща под некоторыми документами ИГ ставилась по доверенности. Неудивительно, что не только я никогда не встречал Плюща, но и многие члены ИГ (Т. Великанова, С. Ковалев, Т. Ходорович) тогда не были с ним знакомы лично.

Плющ был арестован 15 января 1972 года и помещен в следственный изолятор Киевского КГБ. Так в 33 года началась его четырехлетняя Голгофа. Госбезопасность на Украине издавна славилась своей свирепостью. Выступление или протест, которые в Москве могли порой вообще сойти с рук или наказывались относительно мягко, карались на Украине «на всю катушку». КГБ очень хотелось посадить Плюща всерьез и надолго, да небогато было с материалами обвинения даже по украинским меркам. А тут еще этот мерзавец имеет наглость отказываться давать показания! Ну, ты еще об этом пожалеешь. А, может, объявить его психом? Правда, Плющ никогда не состоял на психиатрическом учете и не страдал психическими расстройствами. Но попробовать стоит. И следователь направляет Плюща на психиатрическую экспертизу. Сначала вышла осечка. Эксперты судебно-психиатрического отделения Киевской областной больницы признали Плюща вменяемым. Досадно. Но есть еще Москва, там психиатры более покладисты. А киевское экспертное заключение касательно Плюща мы на всякий случай изымем из его дела.

Столица оправдала ожидания КГБ. Аж две экспертизы в Москве наконец-то признали Плюща сумасшедшим. Первая — под председательством директора Института судебной психиатрии им. Сербского, члена-корреспондента АМН Г.В. Морозова и при участии проф. Д.Р. Лунца, известного доки по чудесным превращениям «политических» в «сумасшедших». Вторая — под председательством академика АМН А.В. Снежневского, главы московской «школы» психиатрии и при непременном участии все тех же Г.В. Морозова и Д.Р. Лунца.

Академик Снежневский распознал у Плюща свою излюбленную, им самим открытую и нигде больше в мире не признанную форму душевного заболевания — «вялотекущую шизофрению». Диагностика ее так тонка, проявления настолько малозаметны, что отыскать ее возможно у любого, в том числе и у самого почтенного академика. В самом деле, «открытие» не различимой для других «вялотекущей шизофрении» — разве это не проявление «идеи изобретательства» или попросту — бреда? Упорное отстаивание своего никем не признанного «открытия» — это вне сомнения «некритическое отношение к своему состоянию». И диагноз ясен. Остается констатировать величайшую социальную опасность деяний академика Снежневского (так же как и его ученых сообщников и подручных) и по справедливости отправить их на принудительное лечение в спецпсихбольницу (СПБ). Туда, куда с их подачи с лживым и преступным диагнозом уже отправили многих правозащитников. Их список велик; назову для примера имена П.Г. Григоренко, Н. Горбаневской, И. Яхимовича.

…Увы, это только пустые, несбыточные мечтания. И академик Снежневский, и проф. Лунц умрут обласканные властями и без покаяния. Снежневский в 1974 году, в разгар «лечения» своего подэкспертного, получит Героя Соц. труда, а в 1976 году будет награжден Госпремией.

Суд в отсутствие обвиняемого в случае его признания невменяемым — обыденная практика советской юриспруденции. Таким образом «больной» лишается последней возможности защищаться и как-то влиять на свою судьбу. Но в отношении Плюща и этого кому-то показалось мало. Суд над ним, начавшийся 25 января 1973 года, был объявлен ЗАКРЫТЫМ. Кроме судей в зале присутствовали только прокурор и адвокат. Даже жену Плюща — Татьяну Житникову, даже его родную сестру не пустили в зал судебного заседания. В чем же причина такой неслыханной секретности? В чем обвиняли Плюща? Ему инкриминировали:

• подписание «антисоветских» писем в ООН в составе «нелегальной» ИГ;

• «хранение и распространение» собственных рукописей, в том числе уже упомянутого Открытого письма в «Комсомольскую правду»;

• «хранение и распространение» трех номеров «Хроники» да двух — «Украинского вестника»;

• ведение «антисоветских» разговоров.

В чем тут можно усмотреть «государственную тайну»? Ибо только необходимостью ее охраны можно было бы — согласно закону — обосновать закрытый характер суда. И письма ИГ, и «Хроника» — открытые, публичные документы, они все равно уже попали на Запад, напечатаны там, звучали по «радиоголосам». Какие уж тут секреты?

И все же стыдная тайна, порочащая советскую власть, тайна, которую тщетно пытался скрыть судья Дышель, в деле Плюща действительно была. Эта единственная тайна — вопиющие беззакония и произвол, творимые на всех стадиях следствия и суда.

Как и следовало ожидать, Киевский областной суд, признав Плюща душевнобольным, назначил ему своим определением принудительное лечение в психиатрической больнице специального (тюремного) типа. Верил ли сам судья Дышель в сумасшествие подсудимого? Вот любопытный материал для размышлений: тем же определением суд постановил взыскать с «сумасшедшего» и «невменяемого» Плюща 73 рубля судебных издержек. (Для молодых читателей поясню: 73 рубля по тем временам — приблизительно месячный оклад начинающего педагога или врача. Сумма для оставшейся без мужа с двумя детьми женщины весьма чувствительная.)

Наказывать больного, не отвечающего за свои действия человека (а вернее — его жену, на руках у которой двое сыновей-подростков), — для этого надо быть либо законченным дебилом, либо, наоборот, великолепно понимать, что сумасшедшим Плюща просто велено считать, что КГБ избрал для него такой способ наказания.

Верховный суд Украины при кассации смягчил приговор, сочтя возможным лечение в психбольнице общего типа. Последовал протест прокурора УССР. И Верховный суд покорно пересмотрел свое решение, снова назначив для Плюща специальную психиатрическую больницу «ввиду особой социальной опасности его антисоветских действий».

Как комментировать такое? В чем «особая социальная опасность» Плюща? Может ли интеллектуальная продукция сумасшедшего угрожать безопасности могущественного государства? Давным-давно, в свои студенческие годы, еще в сталинские времена я слышал такой анекдот. В очереди какая-то женщина начала вслух возмущаться: — Что у нас за жизнь? Дети голодные. В магазинах пусто. А правды не добьешься. — Милиционер ее — цап: — Пройдемте, гражданка. Стоящие рядом люди попробовали заступиться за женщину: — Отпустите ее. Разве не видите, она сумасшедшая! — Милиционер: — Сумасшедшая, сумасшедшая, а рассуждает здраво!

Так вот, преступной власти всегда бывают опасны те «сумасшедшие», которые рассуждают здраво.

15 июля 1973 года, спустя полтора года после ареста, Плюща доставили в Днепропетровскую специальную психиатрическую больницу (СПБ). Обычно прибытие на место означает для узника некоторое улучшение его положения: он снова обретает право переписки, а в дальнейшем — и свиданий с родными, он уже не заперт в камере круглосуточно и может в свободное время прогуляться по лагерю или, по крайней мере, возле своего барака. Но условия в СПБ заставили Плюща вспоминать с сожалением даже пребывание в следственной тюрьме.

Само собой, что переписка находящихся в СПБ, как и в лагере, подцензурна. Но к этому нетрудно привыкнуть. Надо лишь запомнить, что для того, чтобы твое письмо дошло, не нужно писать ни об условиях содержания, ни о соседях, ни о «лечении». А усвоив это, стоит вообще забыть о людях, по должности читающих чужие письма. Приходится смириться и с тем, что на твоем свидании с женой присутствуют два соглядатая. Все это входит в «правила игры», и было бы нелепо возражать против этого. Труднее смириться, что ты опять постоянно закрыт в камере-палате вместе с 25 беспокойными и агрессивными больными, что из палаты выводят только на часовую прогулку в каменный дворик да на оправку. Скрепя сердце, можно смириться и с этим. Но не это главное. Самое страшное — это врачи. И проводимое ими «лечение».

С августа 1973 года Плющу назначают большие дозы галоперидола. И живой, общительный, доброжелательный к людям человек делается неузнаваемым. Во время свидания с женой Плющ говорит с трудом, с остановками, в глазах у него тоска, он задыхается, корчится в судорогах. Предупреждает, что письма писать не в состоянии. И раньше времени просит закончить свидание.

Его уводят. — Что вы делаете с моим мужем? Что ему даете? — обращается Татьяна Житникова к лечащему врачу. — Зачем вам это знать? Что надо, то и даем, — отвечает докторша. И даже отказывается назвать свою фамилию («Не положено»). Рано или поздно тайное становится явным. Со временем стали известны и имена ведавших «лечением» Плюща врачей (они заслуживают того, чтобы быть названными, — Л.А. Часовских, Э.П. Каменецкая и начальник Днепропетровской СПБ Ф.К. Прусс), и назначавшееся ими «лечение».

В течение двух с половиной лет Плюща «лечили» (хочется сказать — травили) попеременно галоперидолом (без полагавшихся корректоров), инсулином в возрастающей дозировке, трифтазином — в таблетках и в инъекциях, комплексно — инсулином и трифтазином, снова большими дозами трифтазина. После уколов инсулина (ожидая, видимо, инсулинового шока и судорог) Плюща на четыре часа привязывали к кровати. Ощущать себя объектом вивисекции, распластанной, подопытной лягушкой, чувствовать, что твою психику целенаправленно разрушают и не иметь возможности препятствовать этому, — как вынести подобную пытку?! Периодически, после соответствующего курса, врачи проводили «оздоровительные» беседы, справляясь у Плюща, не изменились ли его взгляды и убеждения? А не согласится ли он отречься от них в письменной форме? (Объективность заставляет признать: врачи Днепропетровской СПБ использовали все же не весь арсенал эффективных средств для коррекции взглядов и убеждений своего пациента. Например, они не ставили ему на живот включенный утюг.)

Можно ли называть этих лиц с медицинским образованием врачами? В романе В. Гюго «Человек, который смеется» рассказывается о КОМПРАЧИКОСАХ, крадущих, а затем уродующих похищенных детей. Компрачикосы от психиатрии уродовали и калечили душу и психику отданных им во власть людей.

Как может происходить такое? Откуда берутся эти специалисты, назвать которых врачами не поворачивается язык? Наверное, они не были такими изначально. Их тоже калечили и отчасти такими сделали. До начала 90-х годов СПБ, как и лагеря, находились в подчинении не Министерства здравоохранения, а МВД. Врачи СПБ одновременно (и в первую очередь!) являлись офицерами медицинской службы. А карательное ведомство натаскивает, как собак, своих сотрудников «на злобу». Постоянно внушает им (в том числе и врачам), что в спецбольницах-психарнях содержатся в сущности не больные, а преступники. И некоторые поддаются этому воздействию.

Но человек все равно в ответе за себя. И у него всегда есть возможность выбора. Да, выпустить Плюща из СПБ врачи были не вправе. Но они могли не «лечить» его так упорно и мучительно. Или вообще не «лечить» — найти (на то они врачи!) противопоказания для медикаментозного воздействия. Или, наконец, сделать так, чтобы пациент мог не получать записанного в назначениях «лечения». Но в Днепропетровской СПБ Плюща годами упорно и мучительно «лечили», «лечили», видя, что разрушают его здоровье и психику.

В пьесе Е. Шварца «Дракон» проходимец и приспособленец Генрих, оправдываясь в совершенных подлостях, говорит: — Лично я ни в чем не виноват. Меня так учили. Ланцелот отвечает ему: — Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина?

«Лечившие» Плюща врачи СПБ заслуженно могут считаться первыми учениками Академии палаческой психиатрии.

Скорее всего Плющ стал бы вечным узником психбольниц и погиб окончательно, если бы не мужественная борьба, которую повела за своего мужа Т. Житникова. Она писала жалобы и протесты во все возможные инстанции: проводившему псих-экспертизу Плющу академику Снежневскому, в Верховный суд Украины, в Прокуратуру, руководству СССР — Н.В. Подгорному, Л.И. Брежневу и А.Н. Косыгину, в управление ИТУ, в КГБ СССР. Она не давала покоя палачам своего мужа. Так, в декабре 1974 года она потребовала у прокурора привлечь к ответственности врачей Днепропетровской СПБ «за преднамеренное разрушение физического и психического здоровья мужа». Но главное — благодаря ей информация о том, что делают с Плющем, попадала к его друзьям в Москву, а они делали ее достоянием широкой гласности. Разумеется, ИГ тоже вступилась за своего сотоварища. С призывом в защиту Плюща — и не раз — обращался А. Сахаров и многие другие правозащитники. Огромное, ни с кем не сравнимое участие в защите Плюща приняла Т.С. Ходорович. Хотя она не была в те годы знакома с ним лично, она знала о нем все от Т. Житниковой, которая, приезжая в Москву, обычно останавливалась у нее. На основании ее рассказов и привозимых ею документов Т. Ходорович написала книгу «История болезни Леонида Плюща», изданную в 1974 году в Амстердаме. В марте 1975 года ею же написаны и преданы гласности статьи «Плюща делают сумасшедшим. Зачем?» (совместно с Ю. Орловым) и «Эскалация отчаяния».

Люди, выступавшие в защиту Плюща, безусловно, рисковали головой. У Т. Житниковой дважды производили обыски. При этом у нее, в частности, забирали копии ее писем и жалоб, отправленных в высокие советские инстанции. В прокуратуре на «беседе» ей советовали изменить свое поведение, угрожая не только увольнением с работы, но и намекая, что ее саму могут привлечь к уголовной ответственности. Надо полагать, это не были пустые угрозы.

Призыв к защите Плюща был услышан общественностью. В 1974 году к его защите подключается международный комитет ученых-математиков. Особенно активно действует комитет во Франции и в США. Члены его посещают советские посольства, вручают петиции для советского правительства. Дальше — больше. 23 апреля 1975 года проводится международный день защиты Плюща. Советские посольства завалены письмами и телеграммами протеста, возле них проходят демонстрации. В этот же день Т. Житникова передает для опубликования письмо с такими словами: «Пусть отдадут мне мужа, — больного, каким они сделали его, и пусть разрешат нам всем уехать из этой страны». Наконец, к советскому руководству обращается в защиту Плюща ЦК Французской компартии. Да, решив наглухо замуровать Плюща в СПБ, КГБ явно не предполагал какую бурю придется пожинать в результате.

В конце концов советские власти сочли за благо выпустить Плюща вместе с семьей из страны. 10 января 1976 года они выехали из СССР. КГБ так не желал контактов Плюща с друзьями, что ему даже не дали заехать домой в Киев и освободили только на пограничной станции Чоп. И до последнего момента продолжали давать ему трифтазин.

Так закончилась психиатрическая одиссея Леонида Плюща. Стоит упомянуть, что в Вене специально приехавшие зарубежные психиатры обследовали его. Они нашли его совершенно здоровым психически, но крайне истощенным нервно.

…Вместе с женой и детьми Плющ поселился во Франции.

Г. Подъяпольский, Т. Ходорович, П. Якир, А. Якобсон

Григорий Сергеевич Подъяпольский… Я написал это имя, и сразу же рядом встает другое — Мария Гавриловна, Маша Петренко-Подъяпольская, его верная спутница и жена. Больше двух десятков лет они прожили вместе.

Знакомые места становятся чужими, когда их покидают наши друзья. Лет десять я не бывал в том краю Москвы, но и сегодня, кажется, без труда отыскал бы тот дом возле — тогда конечной — станции метро «Молодежная», ту гостеприимную квартиру на втором этаже пятиэтажной «хрущевки». Да только нету в ней давно тех хозяев.

Когда мы познакомились? Людмила, моя жена, припоминает, что было это в 10-ю годовщину смерти Б. Пастернака, 30 мая 1970 года. Многие приезжали в тот день на его могилу. На обратном пути из Переделкина, в электричке, моя Людмила разговорилась с Марией Гавриловной, и она пригласила нас приезжать на их «среды». Дом Подъяпольских славился этими традиционными вечерами, на которых читались стихи, велись вольные разговоры на литературные и общественные темы за застольем с чаем и знаменитыми Машиными пирогами. Гриша писал и сам. Сборник его стихов «Золотой век» был издан за границей в 1974 году. Лично мне лучшими в нем кажутся три стихотворения на евангельские темы (цикл «Пророк»). Впрочем, сам автор, по собственному признанию, будучи «реалистом и атеистом», лишь воспользовался евангельскими сюжетами, привнеся в них черты и краски современности. В квартире Подъяпольских мне запомнилось множество книг в шкафах и на стеллажах, семейные фотографии и гравюры на стенах, большой фотопортрет Е. Олицкой, эсерки, политзечки и автора известных мемуаров. Запомнился сам хозяин, крупный, со светлыми — с желтизной — зачесанными назад волосами. Родился Подъяпольский в 1926 году в семье потомственных интеллигентов. Ученый-геофизик по профессии, вольнодумец и вольтерьянец по складу ума, Гриша был человеком большой отваги и гражданского мужества. Еще до вхождения в ИГ он выступал в защиту А. Гинзбурга и Ю. Галанскова. Правозащитная деятельность Подъяпольского повлекла предвидимые последствия. Сначала его не допустили к защите диссертации, а в 1970 году уволили из Института физики Земли, где он проработал 17 лет. Несколько месяцев он не мог найти работу. И далее — уже известный читателю набор «воспитательных» мер для острастки и устрашения непокорных: допросы, обыск в мае 1972 года. В апреле 1973 года была сделана попытка поместить Подъяпольского в «психушку». А именно: его срочно пригласили в военкомат. Сначала по телефону, потом — в тот же день — повесткой, которую «по пути» занес к нему полковник из военкомата. Явиться завтра к такому-то часу. Срочность и настоятельность вызова насторожили Гришу. Уж не ловушка ли это? Ю. Мальцева вот тоже приглашали в военкомат, а оттуда отвезли прямиком в «Кащенко». Не поджидает ли и его в военкомате «психовозка» с санитарами? Наутро Подъяпольский отправился в военкомат, но, проявив швейковское усердие, сумел опоздать на несколько часов и явиться туда, когда его там уже перестали ждать. Зато он смог убедиться, что его действительно хотят направить на стационарную психиатрическую экспертизу. В тот же вечер информацию об этом он сумел довести до сведения иностранных корреспондентов, и она пошла гулять по «голосам». Власти, видимо, не ожидали такой быстрой огласки. И беда отступила…

Но надолго ли? Ведь Подъяпольский оказался «трудновоспитуемым» и продолжал активную и разностороннюю правозащитную деятельность. Он выступал в защиту П. Григоренко, А. Амальрика, В. Буковского, Л. Плюща, Г. Суперфина, С. Ковалева и многих других, против психиатрического террора, призывал ко всеобщей политической амнистии и к отмене смертной казни. В октябре 1972 года Подъяпольский вошел в «Комитет прав человека», образованный в 1970 году А. Сахаровым, А. Твердохлебовым и В. Чалидзе. И до конца оставался активным членом ИГ, участвуя практически во всех ее документах.

Приходится ли сомневаться, что в недалеком будущем Подъяпольского ожидали арест, суд и лагерь? Судьба распорядилась иначе. Неожиданная смерть, вероятно, избавила его от годов неволи. Кто сейчас вспомнит, какой по счету съезд КПСС проходил в начале 1976 года? Но в преддверии этого «всемирно-исторического события» Москву, согласно советским традициям, очищали от «нежелательных элементов». Кого-то сажали в милицию на 15 суток, кого-то запихивали в «психушки», кого-то отправляли подальше от Москвы. Гришу послали в командировку. В дороге с ним случился инсульт, и 8 марта 1976 года он умер в Саратовской больнице на руках у приехавшей жены. Ему не исполнилось и 50 лет…

Всякий человек неповторим и незаменим. Но после Гришиной смерти Мария Гавриловна сумела сохранить дух и традиции дома. И даже когда их дочка Настя вышла замуж, когда появились внуки, за семейными хлопотами Маша не отдалилась от прежних друзей. В самые глухие годы начала 80-х, когда КГБ довершал разгром правозащитного движения, когда А. Сахаров был заперт в Горьком, Маша, как и раньше, жила тревогами и заботами своих друзей. И не переставала вступаться за них, когда их хватала когтистая лапа госбезопасности. Особенное участие она принимала в судьбе «горьковчан» — А. Сахарова и Елены Георгиевны. А в декабре 1986 года со всеми нами она радовалась их возвращению.

Вместе с Настиной семьей в декабре 1988 года Маша уехала в Америку. Когда летом 1990 года мне довелось навестить ее в Бостоне, она говорила, что до сих пор ее глаза все время смотрят на Восток, вглядываясь в оставленную Россию. И когда это стало возможным, Маша не раз приезжала в Москву и навещала друзей.

Татьяна Сергеевна Ходорович занимает особое место в моем сердце. Особое место принадлежало ей и в ИГ. Написанные ею письма (не всегда это документы группы) отличались своей эмоциональностью. Они казались написанными не ее рукой — ее сердцем. Таковы ее обращения «Суда над мыслью — не допускать!», «Открытое письмо Леониду Плющу» и прощальное «Я хочу жить по закону совести». Таковы и ее поступки — отчаянная, самоотверженная борьба за освобождение из «психушки» Л. Плюща (которого она впервые увидела, лишь выехав во Францию), девятидневная голодовка солидарности с отправленным в ссылку в марте 1975 года А. Марченко.

Родилась Татьяна Сергеевна в 1921 году. Она приходилась внучатой племянницей художнику М.А. Врубелю и внучкой адмиралу С.А. Нимецу. Филолог-лингвист по профессии, она 18 лет проработала в Институте русского языка, откуда была в 1971 году уволена за свою правозащитную деятельность.

Не помню начала нашего знакомства, но в 1974 году я уже был частым гостем на проспекте Мира, где в двух комнатах она жила с двумя младшими дочерьми и с сыном (старшая дочь, тоже Татьяна Сергеевна, жила с мужем отдельно от матери).

Правозащитная деятельность Татьяны Сергеевны далеко не ограничивалась участием в работе ИГ. Самиздатские статьи, собственные и в соавторстве. Подготовка к пресс-конференциям и участие в них. В феврале 1977 года, после ареста первого распорядителя Общественного фонда помощи политзаключенным А. Гинзбурга, Татьяна Сергеевна вместе с М. Ланда и К. Любарским сменяет его на этом опасном посту.

Помощь преследуемым Татьяна Сергеевна ощущает своим нравственным долгом. Тем более что она верующая христианка. Мне особенно по душе, что ее христианство лишено ограниченности и лицемерия некоторых ревнителей православия, готовых защищать и вступаться, но только за «своих». А Татьяна Сергеевна защищает всех узников совести — и правозащитника А. Твердохлебова, и марксиста Л. Плюща, и почвенника и русского «государственника» В. Осипова. Защищает русских, евреев, украинцев, татар. Верующих и атеистов. И даже осужденных по уголовным делам. Так, в 1975 году на пресс-конференции, посвященной «дню политзаключенного», поддерживая требование узников совести о «статуте политзаключенного», Татьяна Сергеевна наряду с некоторыми другими правозащитниками заявляет, что основные положения этого статута применимы к любым заключенным.

Мне далеко до Татьяны Сергевниного самоотверженного подвижничества, но мне близки ее нравственные установки и христианские ценности. Не всем — увы! — дарована благодать спокойной и твердой веры. Скептик по натуре, я что-то среднее между агностиком и верующим. В детстве я был крещен, но не получил никакого религиозного воспитания. В своих сомнениях и исканиях мне хотелось прикоснуться к подлинной вере, опереться на человека, крепкого в убеждениях и живущего по совести.

В тот памятный вечер 21 апреля 1977 года я был в гостях на проспекте Мира. За чаем, неожиданно для самого себя, я вдруг выпалил: «Татьяна Сергеевна! Если вы подарите мне крест, я стану его носить».

Я не ожидал того, что было дальше. Мгновенным порывом Татьяна Сергеевна сняла с себя нательный крестик и надела его на меня. Простой крестик на черном шнурке с рельефным, покрытым красным лаком, распятием.

— Что вы, спасибо, а как же вы? — невпопад говорил я.

— Носите, а у меня еще есть, — улыбаясь, отвечала Татьяна Сергеевна.

Свое обещание я исполнил. С того дня (за вычетом годов моей неволи) я не переставал носить крест. И приблизился к вере, хотя сомнения до сих пор закрадываются мне в душу и внешняя обрядность по-прежнему видится мне не самой существенной стороной религии.

А тот самый крестик… простите, Татьяна Сергеевна, но я не сумел сохранить его. Его у меня отобрали на «шмоне» в Бутырке 10 апреля 1980 года.

Разумеется, КГБ не обделил Татьяну Сергеевну своей заботой и вниманием. Трижды по разным поводам ее вызывали на допросы. Трижды у нее проводили обыски. Последний из них был 8 апреля 1977 года. Считая его преддверием ареста, Татьяна Сергеевна делает открытое заявление для прессы. Она пишет, что заранее отказывается от участия в следствии, от знакомства со своим «делом», от услуг советских адвокатов. Убежденная в предвзятости советского суда, подчиняющегося не закону, а идеологии, она не будет принимать никакого участия в судебном заседании.

«Я говорю сейчас. На следствии и суде я буду молчать».

Татьяна Сергеевна решительно отказалась и от всякого участия в процедуре обыска. Она не подписала — и даже не стала читать — составленный протокол. Все время, пока проходил обыск, она отстраненно просидела в плетеном кресле-качалке…

Жизнь на пределе сил, жизнь на грани ареста. И так — на протяжении лет. Отдаваясь всей душей защите гонимых, Татьяна Сергеевна безмерно устала. Ведь вслед за А.Э. Левитиным она была старшей в составе ИГ. Но не только усталость подтолкнула ее к решению покинуть СССР. Люди постарше помнят, что в середине 1977 года был предложен для «всенародного обсуждения» проект, а 7 октября того же года была принята Верховным Советом СССР новая, «брежневская» Конституция. Пространная преамбула Конституции утверждала как общенародную коммунистическую идеологию, а ее 6-я статья законодательно закрепляла главенство и руководящую роль КПСС, отдавала в ее ведение «генеральную перспективу», внутреннюю и внешнюю политику страны, нацеливала весь народ на грядущее торжество коммунизма.

…Многим памятно, как, став в 1989 году народным депутатом СССР, А.Д. Сахаров настойчиво призывал отменить статью 6 этой Конституции. И в людском потоке, текущем по Комсомольскому проспекту проститься со скончавшимся 14 декабря 1989 года нашим заступником, тут и там мелькали плакатики с перечеркнутой накрест цифрой «6». Но неправильно думать, будто в 1977 году все общество согласно одобряло предложенный проект. Нет, против него, и в особенности против его 6-й статьи, открыто возражало немалое число наших сограждан (назову хотя бы С.В. Каллистратову, Л. Богораз, К. Любарского, В. Некипелова). Но голоса тех, кто несогласен, критикует, спорит, намеренно замалчивались советскими органами информации. Зато отечественная печать обильно публиковала письма тех, кто горячо одобрял проект либо предлагал косметические поправки.

Татьяна Сергеевна очень остро восприняла противоречие между вновь принятой Конституцией и своей совестью. В своем открытом обращении накануне отъезда из СССР она писала:

«Я не могу и не хочу соблюдать Конституцию, которая декретирует идеологию, то есть покушается на свободу Духа. (…) Я отказываюсь строить атеистическое общество, ибо я верующая. (…) Я, распорядитель Русского общественного фонда, хочу открыто помогать узникам совести и их семьям. Закон запрещает мне это делать. (…) Я отказываюсь жить в государстве, Конституцию которого отвергаю. (…) Я принимаю предложение советских властей покинуть Советский Союз. (…)»

6 ноября 1977 года Татьяна Сергеевна Ходорович с младшими дочерьми и сыном уехала из СССР во Францию.

О Петре Якире и Анатолии Якобсоне мной написаны отдельные очерки. Они опубликованы в 1997 году в моей книжечке «Мне без вас одиноко» — в № 3 серии «Библиотека журнала “Воля”». Это позволяет мне, адресовав читателя к тем очеркам, ограничиться сейчас краткими справками. И небольшими добавлениями к ним.

Петр Ионович Якир. Родился в 1923 году. Сын командарма И.Э. Якира, уничтоженного Сталиным в 1937 году и посмертно реабилитированного. Сам Петр Ионович в 14 мальчишеских лет попал «за отца» в жернова репрессивной машины. В последующие 17 лет растлевающие гулаговские реалии формировали и калечили душу подростка, затем юноши, затем молодого, а там — и не очень молодого человека. Чекисты постарались привить воспитуемому собственные понятия о чести и доблести. Сегодня не секрет, что в сталинские времена были периоды, когда «органы» вынуждали Петра Ионовича к сотрудничеству, заставляли работать на них. Но я до сих пор убежден, что в диссидентский период — вплоть до самого ареста в 1972 году — Петр Ионович хотя и вел себя сплошь и рядом безобразно, безответственно, неосторожно, но сознательным провокатором он в это время не был. И догадки насчет его сотрудничества с КГБ несправедливы.

Реабилитированный в 33 года, Петр Ионович сумел затем окончить Историко-архивный институт. После падения Хрущева зарождается общественный протест против ползучей ресталинизации. Якир азартно ввязывается в петиционный бунт. И вскоре становится видным участником диссидентского движения. А в 1969 году — соучредителем ИГ. Его квартира на Автозаводской улице становится неким клубом московских — и не только московских — протестантов. В самом начале лета 1968 года судьба занесла на «Автозавод» и меня. И вскоре я стал завсегдатаем этого клуба.

Где еще тогда я мог увидеть всю эту уйму самиздата — вольные статьи, размышления, обращения?! Изданные неподцензурно романы Солженицына, книги Замятина, Оруэлла, А. Кестлера? И совсем недавние самиздатские творения — «Мои показания» А. Марченко, «Полдень» Н. Горбаневской и первые номера «Хроники»? И не только увидеть, но и взять почитать, и дать почитать своим знакомым.

…Годы спустя и мне случалось получать от иностранных корреспондентов неподцензурные зарубежные издания, бывать на пресс-конференциях, устраиваемых на частных квартирах, и даже принимать в них некоторое участие. Но в те начальные годы «движения» главным «связным» диссидентов с ин-коррами был все-таки П. Якир.

Времена между тем все суровели. В январе 1972 года на «Автозаводе» грянул первый обыск, и из квартиры увезли чуть ли ни грузовик крамольного сам- и тамиздата. В мае того же года последовал второй. А 21 июня 1972 года произошел третий, и Петр Ионович был арестован.

Поразили ли меня начавшиеся вскоре слухи, а затем и несомненные сведения о том, что Якир «потек» и дает на всех обширные показания? По правде говоря, нет. В последний предарестный год Петра Ионовича, бывая на «Автозаводе», я своими глазами видел стремительно деградирующего, спивавшегося, безвольного человека. Как сейчас стоит передо мной горестная и жалкая картина: крепко подвыпивший, с воспаленными, мутными глазами Петр Ионович взбирается зачем-то на диван, оттуда — на кухонный стол и, покачиваясь, начинает притопывать по нему ногами в нечищеных ботинках и что-то бормотать заплетающимся языком…

В связи с делом Якира было допрошено множество диссидентов. В декабре 1972 года был вызван на допрос и я. Допрос не был для меня неожиданностью. Вступая на путь сопротивления противоправным действиям властей, нужно ожидать всяческих неприятностей. И всем нам, естественно, приходилось крепко задумываться о том, как следует себя вести, оказавшись не по своей воле лицом к лицу со следователем.

Когда я был еще совсем новичком в диссидентской среде, как-то при мне об этом зашла речь. Я тогда «находчиво» высказался в том духе, что если меня на допросе спросят, кто и что в нашей компании говорил, предлагал или подписывал, то я отвечу, что, мол, ничего не помню, потому что «перебрал» и был совершенно пьян. Меня тогда обожгла неодобрительная усмешка Петра Ионовича.

Но это было давно. С тех пор у меня сложились определенные понятия о том, как вести себя на допросах. Важное значение в их формировании оказала на меня самиздатская «Юридическая памятка» А.С. Есенина-Вольпина. А также влияние нашего старшего друга, замечательного человека и адвоката С.В. Каллистратовой. Содержащиеся в «Памятке» сведения о процедуре и правилах, регламентирующих допрос, помогали грамотно обосновать свою позицию. А из советов Софьи Васильевны мне запомнился такой: не надо пытаться перехитрить следователя и никогда не лгать на допросе. Следователь — профессионал и всегда сумеет переиграть вас в такой игре. А быть уличаемым во лжи и неприятно, и стыдно.

…Итак, Лефортово, 19 декабря 1972 года. По делу П. Якира меня допрашивает следователь Каталиков. Спустя четверть века я не могу, разумеется, в точности перечислить все заданные мне вопросы. Но сущность своих ответов я помню достаточно хорошо.

— Да, с Петром Якиром я знаком.

— Нет, ни о какой его антисоветской деятельности я не знаю.

— Такой-то документ? Да, я читал и даже подписывал его.

— Кто еще его подписывал? Была ли под ним подпись Якира? Я не стану давать показания о действиях других лиц, поскольку они не нарушали закон.

— Кто составлял документ? Обстоятельства его подписания? Отказываюсь отвечать. Документ этот не криминальный и не может являться предметом уголовного расследования.

— «Хроника»? Да, я знаком со многими ее номерами. Этот бюллетень не содержит клеветы, а рассказывает о реальных фактах преследований за убеждения в нашей стране.

— Каким образом я знакомился с «Хроникой»? Отказываюсь отвечать по изложенным выше причинам.

И далее в том же духе. Я говорил правду и только правду. Или отказывался отвечать. И все время внимательно следил за точностью изложения моих ответов в протоколе.

Я не избегал разговоров со следователем. В этой внепротокольной части я неизменно подчеркивал, что самая жесткая критика конкретных действий властей не является преступлением и преследования за нее противозаконны.

В какой-то момент (уж ни касалось ли дело оценки «Хроники»?) Каталиков спросил меня: «А не хотите ли посмотреть, что говорит по этому поводу Якир?»

Вероятно, это был критический момент. Прояви я любопытство, пожелай познакомиться с показаниями Петра Ионовича, быть может, логика событий привела бы к нашей встрече с ним на очной ставке.

Но я спокойно ответил: «Зачем? У Якира могут быть одни мнения, а у меня другие».

Так произошла первая моя не-встреча с Петром Ионовичем, и об этом я ничуть не жалею.

Семичасовой допрос и мое педантство, наверное, измучили Каталикова. Напоследок он пообещал, что мы с ним еще непременно увидимся. И с тем отпустил меня восвояси.

А мне, как ни покажется это странным, было легко на душе. И осталось ощущение хорошо выполненной работы.

О процессе «раскаявшихся» Якира и Красина и о последовавших за ним событиях я уже рассказывал читателю. Я не приходил к суду, где слушалось дело Петра Ионовича. Это была моя вторая не-встреча с ним. Впрочем, почти никого из его бывших сотоварищей не было у здания суда. В числе немногих пришедших была Т.С. Ходорович.

После возвращения Якира из рязанской ссылки мы, случалось, мельком виделись, когда я заходил на «Автозавод», где жили теперь его дочь Ира с маленькой дочкой, мужем и матерью. Я справлялся о его здоровье. Здоровье было неважным. У Петра Ионовича развивался цирроз печени и начались связанные с ним пищеводные кровотечения. Как-то я услыхал, что Якир лежит в клинике на улице Россолимо, и решил его навестить. Я увидел Петра Ионовича у самых ворот больницы, подошел и постоял с ним несколько минут. Я не предполагал, что говорю с Петром Ионовичем в последний раз.

О его смерти в ноябре 1982 года я узнал из письма моего друга, а его зятя Ю. Кима. Я непременно пришел бы проститься с Петром Ионовичем, да только тогда я не был волен в себе. Я как раз досиживал свой срок в Омском лагере. Так судьба распорядилась о нашей последней не-встрече. А мне вдруг вспомнилось то мое последнее посещение Петра Ионовича возле клиники на улице Россолимо. И жалкий бумажный кулечек вишен, который я ему тогда принес…

После опубликования моей книжечки мне довелось слышать о ней разные отзывы. Некоторые читатели, главным образом «сидельцы» сталинских времен, упрекали меня за чрезмерную — с их точки зрения — снисходительность к Якиру и чуть ли ни за прославление этого «провокатора и предателя». Но я ни к кому не снисхожу и никого не прославляю. Я просто рассказываю то, что помню. А суровым судьям я бы все-таки посоветовал: не судите… Что же до меня, то я благодарен судьбе за то, что она свела меня со многими замечательными людьми, героями и мучениками отечественного Сопротивления. И я не забуду, что впервые в этот круг я вошел на «Автозаводе», в доме Петра Ионовича.

…Похоронен П. Якир на Немецком кладбище в Москве возле могилы своей матери.

Трагичной и гибельной оказалась судьба Анатолия Александровича Якобсона (мы, друзья, звали его просто Тошей). Его не сажали в лагерь, не запихивали в советские «психушки». Только дважды (или трижды) у него делали обыск, да несколько раз допрашивали. Но на его счету — составление ряда документов ИГ, подписание многих других правозащитных писем и обращений (за это он был, разумеется, «отставлен» от любимой педагогической работы в школе). А главное — после ареста Н. Горбаневской в течение трех лет именно он редактировал «Хронику». И выпустил 16 ее номеров, за каждый из которых мог поплатиться свободой. Урывками он сумел написать блистательную книгу о А. Блоке «Конец трагедии», за которую был избран за рубежом членом ПЕН-клуба. И за которую дома вполне мог получить срок по 70-й статье. Мудрено ли, что он жил в постоянном напряжении, в ожидании ареста, а весь свой последний год в Советском Союзе находился буквально на волосок от него.

Обстоятельства подсказывали: надо уезжать. Ох, как наш Тоша не хотел этого! Ибо всеми духовными корнями он был связан с Россией и с русской словесностью. Поэзия Серебряного века в особенности была его коньком. С А. Ахматовой он был знаком лично, и Анне Андреевне нравилось посвященное ей Толино стихотворение. Лидия Корнеевна Чуковская, Юлий Даниэль, Давид Самойлов и многие ценили Толин талант и дарили его своей дружбой.

А обстоятельства подстегивали: Красин и Якир дали на Якобсона обширные показания. КГБ предупредил: в случае выхода следующего, 28-го номера «Хроники», Якобсон будет немедленно арестован. По «делу № 24» его уже не раз вызывали на допросы. Пока свидетелем. Но друзьям грозит та же опасность, а они остаются. Может ли он покинуть их в беде? И Тоша все оттягивал окончательное решение.

А обстоятельства торопили: сейчас — или никогда. Скоро будет поздно. И все-таки документы на выезд Толя подал, беспокоясь не столько за себя, сколько за будущее своего сына-подростка. Разрешение на выезд вскоре было получено. И в начале сентября 1973 года, как раз когда закончился суд над Якиром и Красиным, Толя с сыном, матерью и женой выехал в Израиль.

И тут сказалось страшное напряжение последних лет. Мы знаем сегодня: война ранит и контузит души и тех вернувшихся с нее солдат, которым не досталось ни ран, ни контузий. Кажется, они уцелели, спаслись. Но вдруг срабатывает в их мозгу какой-то дьявольский механизм, — и они спиваются, сходят с ума, кончают с собой. А мы разводим руками и говорим: «афганский синдром», «чеченский синдром».

Нечто подобное произошло и с Тошей. Когда исчезло разрушительное внешнее давление, исчезла и необходимость быть напряженно собранным, настроенным на суровые испытания, готовым к борьбе. Тоша впал в тяжелую депрессию, не мог писать, не мог работать. Тоска по России и оставленным друзьям трансформировалась в постоянную, непереносимую боль, когда смерть видится единственным выходом. «Уезжая, я чуял, что совершаю почти самоубийство, — писал он Ю. Даниэлю. — Оказалось, что без всяких почти».

Депрессия привела Якобсона в больницу. Но лечение приносило лишь временное облегчение. Когда болезнь отступала, он снова брался за работу. В Израиле Якобсоном написаны три статьи о Б. Пастернаке, начата большая работа о М. Цветаевой. Но депрессии наваливались на него снова и снова. 28 сентября 1978 года адская машина в его мозгу все-таки сработала, и Тоша покончил с собой. Ему было всего 43 года.

Не стану гадать, как сложилась бы Толина судьба, если бы он не уехал из России. Что толку в подобных гаданиях?! Уже два десятилетия как нет на свете нашего Тоши. Но пока живы его друзья, будет жива и память о нем. А частицы его щедрой и жертвенной души разбросаны на страницах его книг.

И я бы хотел — если когда-нибудь мне доведется побывать в Израиле, — сходить в Иерусалиме на кладбище на Масличной горе и навестить там могилу моего друга…

Мне осталось сказать несколько слов о Юрии Генриховиче Штейне. Год рождения — 1926-й. Профессия — кинорежиссер. В первых документах ИГ он — в числе «поддержавших». Но начиная с ноября 1971 года фамилия Штейна переходит в список членов ИГ. Его имя в этом качестве значится под четырьмя документами группы.

Весной 1972 года Ю. Штейн эмигрировал на Запад.

Впрочем, порой одна только поддержка документов ИГ могла дорого обойтись людям. И было бы несправедливым с моей стороны не назвать тех из «поддержавших», кто пострадал за это. Вот несколько имен (и это еще не полный перечень).

Гершуни Владимир Львович, 1930 года рождения. Узник сталинских лагерей, упомянутый в 3-м томе солженицынского «Архипелага ГУЛАГ».

В. Гершуни был арестован 18 октября 1969 года, признан невменяемым, находился в Орловской спецпсихбольнице, освобожден в октябре 1974 года. Еще раз помещался в спецпсихбольницу в 1982–87 годах.

Умер в 1995 году.

Левин Аркадий Зиновьевич, Пономарев Владимир Владимирович (оба 1933 года рождения), Недобора Владислав Григорьевич, 1938 года рождения. Харьковские инженеры, знакомые Г. Алтуняна.

Все они были арестованы в конце 1969 года и приговорены — каждый — к трем годам лагеря общего режима. Главным пунктом обвинения было подписание ими первого Обращения ИГ в ООН.

Источник: Викитека