Гефтер – Красин – Глазов

Мне трудно комментировать события, свидетелем которых я не был, равно как и полемику вокруг них. Не так давно мне самому пришлось столкнуться в споре с Виктором Красиным и к своему стыду должен сказать, что я был резок, не имея на то достаточных оснований, ибо события тех лет сильно стерлись из моей памяти, да и знал я о них исключительно по рассказам друзей, большей частью слышанных после 1973 года (хотя не слишком приятные рассказы восходят к 1969–1970 годам, когда отношение к Красину и Якиру было вполне положительное).

Для того чтобы взвешенно и ответственно оценить исторические события, надо было бы, по крайней мере, перечитать старые материалы и прочесть нечитаные, новые для меня. А еще лучше — лично встретиться и поговорить с немногими, остающимися в живых. Ничего этого я сделать не могу. Но и молчать в ответ на вопрос тоже считаю неверным. Поэтому заранее прошу считать мои слова размышлением, а не свидетельством, и прошу прощения у тех, кого мои слова могут неоправданно обидеть.

Я помню Обращение к Будапештскому совещанию. Мы прочли его в декабре 1968 года среди множества текстов, неожиданно доставшихся нам от нового друга Исидора Моисеевича Гольденберга. И решение ехать в Москву созрело практически мгновенно. Вскоре один из нас, Алексей Тихомолов, на собранные по кругу деньги отправился к Якиру. Вернулся растерянным. Попал он как раз на празднование дня рождения, кажется, самого Петра Ионовича. Атмосфера его поразила. Вся квартира была заполнена людьми, дверь на лестничную площадку была отворена, и там, на площадке, тоже сидели празднующие, тоже пили и громко обсуждали общественные проблемы. Мимо входили и выходили люди — и числа им не было. Естественно, в этой атмосфере было странно затевать разговор о какой-то подпольной группе инакомыслящих в далекой Одессе, о стремлении наладить постоянную связь с московскими товарищами, но Леша, тем не менее, попытался это сделать. И был отбрит: ни о какой конфиденциальности и речи быть не могло, «мы все делаем открыто». Ему было предложено захватить с собой книжку — в коридоре лежала стопка «Истоки и смысл русского коммунизма» Бердяева, — но он не решился: кто знает, на кого напорешься в этой хмельной компании! Хорошо, что книга уже была в нашей библиотеке.

Алексей Тихомолов вернулся в полной растерянности. Безответственность на грани провокации — такова была его оценка увиденного. Конечно, Леша был провинциал. Конечно, уровень открытости нашей группы ни в какое сравнение не шел с тем открытым противостоянием советской власти, символом которого в то время были Красин и Якир. Эти люди были героями. Мы были молодыми людьми, которые всего-навсего хотели создать силу, способную изменить политическую систему. Мы восхищались подписантами, но не стремились ставить подписи под документами, мы хотели сначала осмыслить путь, ведущий в будущее. Спустя многие годы я пришел к выводу, что открытое сопротивление советской власти было куда продуктивнее нашего теоретизированья, но в то время я считал иначе. Я считал, что неосмысленное сопротивление обречено на неудачу, а в худшем случае может привести к катастрофе (революцию в то время мы считали катастрофой). И понятно, что мы, и Алексей в частности, не готовы были к шагам, естественным для Красина или Якира. Но такая позиция наткнулась на иронию и даже сарказм.

Понятно, что оценка столкновения позиций с двух сторон должна была быть совершенно различной. Якир не говорил ничего для себя необычного, и если бы он запомнил этот ничтожный эпизод и решил вспомнить о нем, то, наверное, он ничего предосудительного в своем поведении не отметил бы. Алексей же вернулся, будучи оскорбленным и униженным. Героическая смелость, не готовая считаться с незрелостью других людей, обернулась массовыми обысками и арестами в 1972 году, после ареста Красина и Якира. Надо при этом сказать, что и жили-то люди в разных условиях. «Собачье сердце» Булгакова не только в Москве, но и в Одессе почти не считалось самиздатом, а я сидел в одной камере с человеком, осужденным на три года за чтение (!) этой книжки. Естественно, что одесситы и москвичи по-разному рисковали. Но и в Москве разные люди были по-разному готовы к сопротивлению. То, что было простым для лагерного беглеца, могло быть непреодолимой трудностью для другого человека. Я легко себе представляю картину спора при подписании «Обращения», когда честный человек идет на поступок, к которому внутренне не готов, ощущая унижение, презрение к самому себе перед лицом благородного и смелого человека. И те слова, которые Красин воспринимает как обыкновенные, Юрий Глазов мог считать для себя оскорбительными. Перечитайте тексты Красина и его оппонентов. Они и сейчас, десятилетия спустя, когда страх и страсти должны были отпустить людей, написаны в совершенно различной стилистике. Когда читаешь тексты Красина, так и видишь пену на губах. И в этот момент я вспоминаю слова, впервые прочитанные у недавно почившего Григория Соломоновича Померанца: дьявол начинается с пены на губах ангела, защищающего добро.