Deus ex machina. Заметки о Февральской революции

Законы жанра гонят события к неминуемой развязке. Каждое предложение исторического повествования должно подводить к мысли о неизбежности конца, известного и автору, и его читателю. Февраль 1917 года в соответствии с законами беспощадной логики должен был бы естественным образом следовать из военных поражений 1915 года, формирования Прогрессивного блока, министерской чехарды, бури в Думе в ноябре 1916 года, убийства Распутина… И, наконец, январь — февраль 1917 года, когда Россия, казалось бы, должна бурлить в ожидании скорого взрыва. Однако исследователи скороговоркой освещают события последних месяцев монархии, видимо, предпочитая иную трактовку: затишье перед бурей.

Здесь с очевидностью сказывается конфликт между историком и объектом его исследования. Историк знает будущее своего героя и назойливо ведет его по отмеренному пути — изучаемый персонаж осведомлен лишь о прошлом, которое и определяет логику его поведения (в т.ч. и политического). Это как раз и создает «сопротивление материала…

Перед тем как оказаться в эпицентре событий конца февраля — начала марта 1917 года, депутаты Думы пережили два месяца думской и околодумской «скуки», которая собственно и предопределила «предреволюционную» политическую ситуацию. В историографии конец февраля 1917 года как будто бы и не предварялся январем и началом февраля того же года. Революция выпадала из единой цепи последовательных событий. И в этом случае оставалось лишь два способа ее интерпретации: либо это результат хорошо продуманного заговора, либо следствие неконтролируемой стихии [1]. Однако обе эти точки зрения сопротивляются самой логике исторического исследования, которое до того скрупулезно анализировало причины социального недовольства, оппозиционности элит, кризиса политической системы. А в итоге признавалось, что исход зависел от высших или же таинственных сил, чье вмешательство не подлежит изучению. Кроме того, обе эти историографические концепции никак не затрагивают один из наиболее интригующих вопросов Февральской революции: как для всех неожиданные массовые выступления переросли в революцию, во главе которой на первых порах встали общественные деятели преимущественно думской закалки.

События первых месяцев 1917 года отнюдь не предвещали скорый крах режима. Наоборот, «ноябрьское выступление» депутатов не принесло ожидаемых плодов. В верхней палате консолидировалось консервативное большинство, резко настроенное против прогрессивного блока. Как писал Ю.А. Икскуль фон Гильдебандт 20 февраля 1917 года, «в Государственном совете образовалось крепкое зубровое большинство, с храброй бестактностью идущее на конфликт с Государственной думой» [2]. Страстные думские речи не печатались в газетах, а если и публиковались, то с большими купюрами [3]. По впечатлениям депутатов, спала активность комиссионной работы [4]. Прогрессивный блок не решался выносить наиболее спорные вопросы на рассмотрение бюджетной комиссии, опасаясь обострения нового витка конфликта с правительством [5]. Согласно письму депутата И.Ф. Половцева от 28 января 1917 года, «в бюджетной комиссии работа идет мирно, но это и понятно… трудных, бурно проходящих смет пока не ставили, ну а на переселении, коннозаводстве, таможне и военных нуждах никто шуму делать не захочет. Другое дело — внутренние дела, Синод, народное просвещение — там ручаться ни за что нельзя» [6]. Над Думой, будто бы дамоклов меч, висела угроза разгона. Новый премьер Голицын заявил одному из лидеров националистов П.Н. Балашеву, что «указ (о роспуске. — К.С.) у него в кармане, и он не потерпит ни одной минуты, если надо будет» [7].

Сам же Прогрессивный блок был на грани развала. Логика политической борьбы предполагала эскалацию напряжения и, соответственно, использование более решительных средств давления на правительство. Так, 4 февраля на заседании ЦК Конституционно-демократической партии П.Н. Милюков ставил вопрос о необходимости отвергнуть весь государственный бюджет, Ф.Ф. Кокошкин предлагал вынести вотум недоверия правительству, а М.С. Аджемов считал необходимым публично выдвинуть обвинения против императора [8]. Однако даже среди кадетов «игра на обострение» не вызвала однозначного одобрения, и большинство решило в первые дни открывавшейся думской сессии занять выжидательную позицию. Подобным образом вопрос ставился и перед Прогрессивным блоком, что вызывало серьезные разногласия. Они обозначились еще в январе 1917 года, когда обсуждалась возможность возобновления занятий бюджетной комиссии. Представитель прогрессистов В.А. Ржевский настаивал, чтобы депутаты бойкотировали внесенную государственную смету. «Кадеты поговаривали об отклонении бюджета целиком, но не настойчиво, скорее нащупывали почву», — писал 15 января депутат Н.В. Савич председателю бюджетной комиссии М.М. Алексеенко [9]. Однако возобладала умеренная позиция: бюджетная комиссия должна была начать работу с т.н. «боевых смет», не форсируя рассмотрение всего остального бюджета.

7 февраля на заседании Прогрессивного блока рассматривалась возможная тактика депутатов во время первого заседания, намеченного на 14 февраля. В ходе дискуссии выяснилось, что далеко не все представители думского большинства были за то, чтобы придать первому заседанию «политически-декларативный» характер [10]. В итоге, вопреки мнению большинства членов Прогрессивного блока, 14 февраля прошло весьма буднично. Как доносил чиновник особый поручений Л.К. Куманин, «в связи с провалом плана блока в первый день открытия сессии показать стране ярко оппозиционное лицо Государственной думы, поздно вечером состоялось совещание лидеров фракций, входящих в состав блока, которые просили П.Н. Милюкова значительно усилить оппозиционность его завтрашней речи» [11]. Выступление Милюкова лишь обострило противоречия внутри блока. Земцы-октябристы и прогрессивные националисты выступили активно против лидера кадетов и в поддержку критикуемого им министра земледелия А.А. Риттиха [12]. По словам националиста А.И. Савенко, «в блоке ссора из-за продовольственного вопроса. Кадеты в прошлом году посадили нас и всю Россию в лужу твердыми ценами, да еще на все сделки. Теперь они стремятся в своем политическом ослеплении затянуть на шее России петлю твердых цен и проч. Но мы не допустим этого. Милюков резко напал на Риттиха и, между прочим, сравнил его с Сухомлиновым. Это вызвало целый взрыв, и мы решили дать отпор кадетам. И дали его. Теперь все на этом и вертится» [13]. После неудачи нового «наступления» на правительство в блоке заговорили, что «все “слова”, которые могли быть сказаны, уже сказаны в ноябре, а теперь пора использовать тот арсенал действий, который еще имелся в активе Государственной думы, — это отклонение законопроектов и “нажим бюджетного винта”» [14]. Однако «бюджетный винт» не решались закручивать даже наиболее радикальные представители думского большинства.

«Депутаты ходят, как заморенные мухи. Никто ничему не верит, у всех опустились руки. Все чувствуют и знают свое бессилие», — констатировал А.И. Савенко [15]. «У нас пока все льются слова, море слов, ничего дельного пока незаметно. Вообще от этих дней впечатление крайне бледное, — нет подъема чувств… хотя бы негодования», — писал 18 февраля член фракции земцев-октябристов А.П. Крамарев. «Скучаю за думскими делами, — писал один из депутатов 17 февраля 1917 года. — Сессия идет вяло, речи тусклые, да и нельзя было ожидать другие, ибо все уже сказано для имеющих уши слышать, но ничто не услышано» [16]. Очевидный «цугцванг» вынуждал депутатов прибегать к нетривиальным решениям. Председатель Думы М.В. Родзянко подумывал о дворцовом перевороте как о возможном выходе из, казалось бы, безвыходного положения [17]. Фракция кадетов, вопреки воле своих лидеров, инициировала вопрос об обращении Думы к монарху [18]. «Довольно терпения!.. Мы истощили свое терпение, — пересказывал слова кадетов французский посол М. Палеолог. — Впрочем, если мы не перейдем скоро к действиям, массы перестанут нас слушать» [19].

При этом депутаты оставались в центре общественного внимания: именно от них ждали решающего слова. Как вспоминал бывший начальник императорской дворцовой охраны А.И. Спиридович, 22 февраля один из депутатов, полушутя, признавался ему: «Мы теперь в большой моде… наша аристократия теперь за нами ухаживает, нас приглашают, расспрашивают, к нам прислушивается» [20].

Собственное бессилие невольно заставляло вспоминать о грозном Ахеронте. 7 января на собрании на квартире Н.М. Кишкина депутат-кадет Н.В. Некрасов пророчествовал: «Сейчас революционного движения в России нет, единственным революционным деятелем в настоящий момент является само правительство. И успех его революционной пропаганды грандиозен… А гроза не за горами. Дай бог, чтобы она не разразилась до заключения мира… Правительство загипнотизировано кажущимся затишьем и кажущейся покорностью масс. Тем страшнее будет его пробужденье» [21]. Некрасов предсказывал, что, когда разразится неминуемая гроза и страна погрузится в хаос, оппозиция будет вынуждена взять на себя ответственность за судьбы России и сформировать правительство. Многие ответственные посты займут руководители Городского и Земского союзов, которые послужили школой практической деятельности для русского общества [22]. «Самое удивительное в настоящем настроении, что все идет верх дном. Например, Шингарев чуть не со слезами говорил о том, что надо беречь и охранять… Все начинают понимать, как страшна анархия в настоящую минуту, и стараются ее предотвратить», — писала 8 февраля О.И. Мусина-Пушкина [23]. 4 февраля на заседании ЦК партии кадетов при обсуждении настроений среди рабочих М.С. Аджемов констатировал усиливавшееся брожение в русском обществе, Ф.И. Родичев предрекал новое «9 января» [24]. Примечательно, что на заседании бюджетной комиссии 16 февраля как один из наиболее актуальных вопросов современности обсуждался распространившийся по Петрограду слух, что полицию в ожидании предстоящих «событий» вооружили пулеметами [25].

Предвидение масштабных социально-политических потрясений сочеталось с отсутствием каких-либо ясных ориентиров в настоящем. Депутат из фракции кадетов Г.В. Гутоп писал 20 февраля: «Тяжко вообще живется здесь. Что голодаем и мерзнем — это бы пустяки. Все перенести легко, когда есть уверенность, что переносишь ради успеха того дела, которому служишь. А вот когда видишь, что во всем — что дальше, то хуже, — и не видишь хотя бы вдали малого луча света, трудно жить» [26]. В тот же день член фракции земцев-октябристов В.Н. Полунин писал Г.Я. Шахову: «Свершавшиеся события можно было описать словами: никто ничего сказать не может. События идут сами собой; никто не направляет государственного корабля, который идет случайно, и куда его повлекут волны мировой борьбы и внутренних событий, едва ли кто-нибудь скажет» [27]. Депутат же от фракции кадетов А.А. Эрн, делясь своими впечатлениями о первых днях новой думской сессии, замечал: «Тут покамест мало интересного, но надо думать, что это все же изменится. Есть симптомы, что впереди предстоит нечто более красочное» [28].

Стихия народного недовольства должна была выступить в качестве своего рода deus ex machina: именно она позволяла бы выйти из заколдованного круга противодействия власти и общества. Ожидание революции во многом объясняет поведение депутатов в конце февраля, когда последствия свершавшихся событий были далеко не очевидны. По словам французского посла М. Палеолога, войска отказались подчиняться властям, когда само массовое движение в Петрограде пошло на убыль [29]. Подобного поведения солдат депутаты не ожидали. Несколько дней в Петрограде царила полная растерянность, которая вовсе не исключала возможности восстановления прежнего порядка. Об этом М. Палеолог говорил министру иностранных дел Н.Н. Покровскому еще 28 февраля [30]. Впоследствии один из руководителей партии кадетов И.В. Гессен вспоминал: «Хотя воздух насыщен был предчувствиями и предсказаниями революции и с каждым днем она рисовалась воображению все более неизбежной, никто не распознал лица ее. Она шла неуверенно, пошатываясь, спотыкаясь и пугливо озираясь по сторонам, не юркнуть ли в подворотню… В противоположность 1905 году, когда царила уверенность в победе революции, теперь настроение было выжидательное, настороженное, готовое от толчка шарахнуться в ту или другую сторону, и конец неопределенности положило известие об отречении государя» [31]. 26 февраля председатель Думы М.В. Родзянко разъезжает по столице. Вернувшись вечером в Думу, он заявил, что «особенного ничего не происходит, и тут же говорил: “Форменная анархия — революция”» [32]. М.В. Родзянко отправил телеграмму императору с просьбой отставить действовавшее министерство. Иными словами, председатель Думы разглядел революцию в далеко не выдающихся, по его же словам, событиях.

Депутаты с неохотой вставали на «адмиральский мостик» начинавшейся революции, но общественность в иной роли их не видела. 27 февраля член ЦК партии кадетов А.В. Тыркова записала в дневнике: «В 11 ч. узнала, что войска перешли на сторону народа. Пошли в Думу… Сама Дума имела обычный вид. Депутаты лениво бродили, лениво толковали о роспуске. “Что же вы думаете делать? — Не знаем. — Что улица? Кто ею руководит? — Не знаем”. Было тяжело смотреть. “Ведь вы все-таки, господа, народные представители, у вас положение, авторитет”. Жмутся» [33]. К активным действиям их призывала и другая представительница Конституционно-демократической партии С.В. Панина [34].

«…Движение продолжало быть бесформенным и беспредметным. Вмешательство Государственной думы дало уличному и военному движению центр, дало ему знамя и лозунг и тем превратило восстание в революцию, которая кончилась свержением старого режима и династии», — писал в «Истории второй русской революции» П.Н. Милюков [35]. Это утверждение требует дополнения. События января — февраля 1917 года не давали думской оппозиции оснований для оптимизма. Социальные недовольства, прошлогодние депутатские выступления, «невменяемость» некоторых представителей власти, казалось бы, вовсе не подрывают режим. Вместе с тем Прогрессивный блок практически исчерпал свой ресурс: к новому этапу эскалации напряженности в отношениях между Думой и правительством он не был готов. Депутаты ощущали свое полное бессилие. Им оставалось надеяться, что конфликт разрешится сам собой, например в случае революции. Они ее предсказывали и даже моделировали свое поведение в условиях хаоса и безвластия. Подобно древнерусскому летописцу, скрупулезно подмечавшему знамения, предвещавшие скорый Страшный суд, думские деятели отслеживали симптомы приближающейся катастрофы, которую они с уверенностью диагностировали во время февральских беспорядков. «Революция» стала той категорией их сознания, которой они мерили действительность и которую в итоге им удалось «разглядеть» в хаосе столичных беспорядков. Это в значительной мере определило логику поведения депутатов, а главное, логику последовавших событий.

Примечания

1. Хасегава Ц. Февральская революция: консенсус исследователей? // Февральская революция: От новых источников к новому осмыслению. М., 1997. С. 100.
2. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1070. Л. 93.
3. Там же. Л. 84.
4. Там же. Л. 80.
5. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1069. Л. 107.
6. Там же. Л. 197.
7. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1070. Л. 87.
8. Протоколы Центрального комитета Конституционно-демократической партии: В 6 т. М., 1998. Т. 3. С. 343–345.
9. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1069. Л. 107.
10. Донесения Л.К. Куманина из Министерского павильона Государственной думы, декабрь 1911 — февраль 1917 гг. // Вопросы истории. 2000. № 6. С. 5.
11. Там же. С. 13.
12. Там же. С. 15.
13. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1070. Л. 80.
14. Донесения Л.К. Куманина из Министерского павильона Государственной думы, декабрь 1911 — февраль 1917 гг. // Вопросы истории. 2000. № 6. С. 15.
15. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1070. Л. 80.
16. Там же. Л. 79.
17. Донесения Л.К. Куманина из Министерского павильона Государственной думы, декабрь 1911 — февраль 1917 гг. // Вопросы истории. 2000. № 4-5. С. 17–18.
18. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1070. Л. 91.
19. Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М., 1991. С. 444.
20. Спиридович А.И. Великая война и февральская революция. Минск, 2004. С. 501.
21. Донесения Л.К. Куманина из Министерского павильона Государственной думы, декабрь 1911 — февраль 1917 гг. // Вопросы истории. 2000. № 4-5. С. 6.
22. Там же. С. 6–7.
23. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1070. Л. 37.
24. Протоколы Центрального комитета Конституционно-демократической партии: В 6 т. М., 1998. Т. 3. С. 342.
25. Донесения Л.К. Куманина из Министерского павильона Государственной думы, декабрь 1911 — февраль 1917 гг. // Вопросы истории. 2000. № 6. С. 20.
26. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1070. Л. 89.
27. Там же. Л. 90.
28. Там же. Л. 79.
29. Палеолог М. Указ. соч. С. 458.
30. Там же. С. 462.
31. Гессен И.В. В двух веках: Жизненный отчет // Архив русской революции. М., 1993. Т. XXII. С. 354–356.
32. Глинка Я.В. Одиннадцать лет в Государственной думе. М., 2001. С. 180.
33. Цит. по: Думова Н.Г. Кадетская партия в период Первой мировой войны и Февральской революции. М., 1988. С. 94.
34. Там же. С. 94.
35. Милюков П.Н. История второй русской революции. М., 2001. С. 40.