Горе vs. гордость в постпамяти

От редакции: Внутриредакционные обсуждения книги Александра Эткинда «Кривое горе».

Историческая память современных поколений — это почти исключительно постпамять. Поколения, прошедшие ГУЛАГ, умерли. Своим детям они передали навыки страха, но чаще всего не знание о том, что происходило «там». В поколениях «память о лагерях» сохраняется в форме навыков осторожного поведения, речевой цензуры, неясных социальных страхов. Но это не «память» в собственном смысле этого понятия. Тогда что значит «помнить» — представлять себе это событие, опосредовав собственное воображение материалом, полученным из любых доступных источников? Под рукой — музеи, памятные места и любые продукты всей «индустрии памяти», а чаще всего — фильмы, сериалы, (аудио)книги. Несколько особняком от этой индустрии — «обычная» академическая история, где силой эмоционального эффекта не всегда можно подменить слабость аргумента. Но фактически и она «встраивается» для массового воображающего себе память субъекта в мощный поток «всего исторического» — дискуссий, воспоминаний, публикаций, циркуляции «исторических фактов» в повседневной публичной риторике, и исторических претензий в том числе. Перенасыщенность массового культурного пространства «историей» — именно «историей» в кавычках, различным семиотическим материалом, снабженным (часто неизвестно кем) маркером историчности, — может вести к усталости или «недовольству» этой постоянной обращенностью культуры вполоборота куда-то в прошлое (когда, как пишет Дэвид Рифф, возникает ощущение, что «от истории больше вреда, чем пользы»). Некоторые политические идеологии пронизаны побуждениями к формированию постпамяти; таковой в последнее время становится Россия.

В отличие от социальной памяти, и в противоположность ей, «постпамять» формируется в результате волевого психоэмоционального движения. Постпамять — это этический и, следовательно, политический выбор. Противостояние различных версий постпамяти — теперь такая же линия политического разделения, как проблема частной собственности в прошлом веке.

Различие версий постпамяти, пожалуй, состоит в том, какая эмоция оформляет движение по признанию и воспроизводству собственным воображением некоего значимого прошлого. Современная аффективная политика «опрокидывает» себя в прошлое посредством такой эмоции.

Горе, или «память о непогребенных», исследуемое Александром Эткиндом, — фундаментальное переживание для любой из возможных версий постпамяти. Возможно, это вообще главное и притом наиболее болезненное переживание в таких посткатастрофических обществах, как, например, российское. Цель его анализа — выявить (проявить) аспекты долговременного присутствия в российской культуре непогребенных жертв советского террора и созданного советского властью карательного аппарата. Эти жертвы исчезли, их жизнь не была завершена сообразно тому, как в нашей культуре должна бы завершаться жизнь человека: они не были погребены, оплаканы и отпеты; далее, их смерть долгое время не была признана. «Исчезновение» арестованных какой-нибудь осенью 1937-го или «холодным летом» 1947-го — это противоположность смерти в том смысле, что их неслучившаяся смерть затягивается, а исчезнувшие становятся призраками. Для того чтобы с ними как-то осознанно иметь дело, Эткинд вслед за Жаком Деррида вводит новое направление постсоветских исследований — «постсоветскую хонтологию». Призраки непогребенных присутствуют так, что о них знают, но не говорят (как часто не говорят в России, особенно в т.н. «интеллигентных семьях», о членах семьи, находящихся в тюрьме, или о тех членах семьи, кто состоит в гомосексуальных отношениях). Они на долгое время помещены в особый дискурсивный клозет, и только искусство может их оттуда вывести [1]. Вывести их из него может также признание.

По-видимому, потребность признания и «инициирует» ту версию творческой постпамяти, которая строится вокруг горя и обращена к горю. Противостоит ей другая постпамять — постпамять гордости. Это обращение в прошлое как источник гордости. Героика прошлых событий подпитывает энергией жизнь в настоящем, — как это на протяжении тысячелетий делали героические мифы. Если представить себе историю как неиссякаемый источник гордости, призракам в ней места не останется, тем более именно призракам бесславных жертв.

Если в «постпамяти горя» признания еще нет, в «постпамяти гордости» его недостаточно. Требуется постоянное напоминание себе и другим о некоем событии, которым можно гордиться (все больше и больше — чтобы увидеть, как это работает, можно прогуляться по сайтам региональных отделений известного движения «Суть времени») [2].

В современных российских условиях и та и другая политизированы таким образом, что обе версии постпамяти обращаются к событиям одного исторического периода и обе мобилизованы некоторыми политическими движениями. И обе предполагают взаимоисключающие оценки этих событий. Едва ли может быть иначе: невозможно совместить (воображенную) гордость неким событием и солидарность с его жертвами.

Что важнее всего — осознавать, признание чего именно и солидарность с кем именно, то есть какая именно эмоция побуждает к усилию постпамяти. Это может быть солидарность с жертвами или с теми, кто их убил [3], в зависимости от исходного переживания.

Примечания

↑1. Убедительную аналогию между «эпистемологией клозета» в отношении сексуальных меньшинств в обществах Запада и политических диссидентов (т.е. тоже меньшинств) в Восточной Европе проводил Кевин Мосс. См.: Moss K. The Underground Closet: Political and Sexual Dissidence in East European Culture // E.E. Berry (ed.). Genders 22: Postcommunism and the Body Politic. 1995. P. 229–251. http://community.middlebury.edu/~moss/PDFs/Genders.pdf. Здесь эта аналогия мне вспоминается тоже по аналогии. «Клозет» — это знание о незнании. Горюющие не образуют сообщества, потому что о самом важном невозможно говорить, разве что обмениваться намеками. А образуют ли читатели свидетельств о ГУЛАГе и возвращении из него сообщество? Согласно Эткинду, они-то сообщество и образуют. Чтобы «быть в нем», нужно творческое усилие постпамяти.

↑2. Лучше всего это настроение постоянного возвращения к гордости выражает лозунг «Я помню! Я горжусь!» с его бесхитростной конъюнкцией памяти (усилия? состояния?) и гордости (настроения? переживания?), так распространившийся в последние годы в связи с главной темой постпамяти гордости — Победой 1945 года.

↑3. Понятие «палачи» — категория постхолокостовской и пост-ГУЛАГовской философии — вероятно, не столь всеобще применимо именно по отношению к советской репрессивной истории, каким оно оказалось в книге Эткинда.