О методологической перезагрузке теории нации

Недавнее обсуждение методологии конструктивизма в интернет-журнале Gefter.ru [1] кажется нам симптоматичным. Хотя участники дискуссии (пока) ограничились критикой конструктивистских подходов применительно к изучению международных отношений, обсуждаемые проблемы вписываются в более широкий контекст современных споров о постмодерне, космополитизме и глобализации. В какой-то мере все эти вопросы, занимающие исследователей в социальных науках и просвещенную публику, возвращают нас к переосмыслению наиболее фундаментального вопроса философии — проблемы сознания и «материи».

Дело в том, что современный конструктивизм зачастую переоценивает роль представлений и когнитивных схем в ущерб «материальным» факторам, прежде всего ресурсным и институциональным ограничениям. Пытаясь ответить на вопрос «как», конструктивисты забывают, что есть еще и вопросы «что» и «почему». В таком виде конструктивизм становится нереалистичным и вступает в противоречие с другой влиятельной научной парадигмой — институционализмом. Напомним, что институты, по Д. Норту, — это «ограничения, установленные человеком в целях структурирования политического, экономического и социального взаимодействия» [2].

Методологическое переосмысление базовых парадигм социальных наук отражает растущую неудовлетворенность как исследователей, так и политических практиков разрывом между теориями и современной политической практикой. Преодолеть такой разрыв очень сложно именно сегодня. Вряд ли в истории было более сложное время для нахождения приемлемой конвенции в определении большинства социально-политических явлений, чем нынешняя эпоха. Политолог Лилия Шевцова в январе 2017 года определила ее как время затухающего постмодерна, а также (ссылаясь на Зигмунта Баумана) «как liquid modernity — “текучую современность”, когда все размыто и нет границ между принципами и нормами. Нет ни друга — ни врага, ни мира — ни войны, ни закона — ни беззакония: все смешалось в одном стакане» [3]. Мода на неопределенные, размытые критерии и туманные рассуждения, не опирающиеся на эмпирические данные, превращает всю общественную науку в некие необязательные игры, в пустословие. Впрочем, интеллектуальное разоружение — следствие не одной только моды. Оно возникло под влиянием совокупности глубинных социально-политических процессов, связанных с растущей разобщенностью обществ и уменьшением их влияния на формирование национальной и международной повестки дня. В этой статье мы попытаемся проанализировать проявления этой сконструированной размытости в исследованиях нации и национализма (Nation and Nationalism Studies) и предпримем попытку обозначить альтернативный методологический подход к этой тематике, также не раз затрагиваемой в обсуждениях на Gefter.ru [4]. Пока (за неимением другого и, возможно, более точного термина) обозначим данный подход как конструктивистский институционализм [5].

Абсолютизация дискурса versus самодовлеющий институционализм

В современных исследованиях нации и национализма безраздельно господствует конструктивизм. В 1980–90-е годы в работах Б. Андерсона, Э. Геллнера, Э. Хобсбаума, М. Хроха и др., ставших классическими, национализм было предложено изучать как набор идей, идеологических конструктов, мифов и символов, конституирующих национальное сообщество в индустриальную эпоху [6]. В таком понимании, нация — это результат целенаправленного (по крайней мере, до определенной степени) приложения правящими элитами этих идей, конструктов, мифов и символов для создания большой по численности группы людей, объединенной общим коллективным сознанием и лояльностью своему политическому образованию (государству).

Дальнейшее развитие конструктивистского подхода можно обозначить как «дискурсивный поворот»: доминирующей стала оптика, рассматривающая национализм как разновидность дискурса или политического языка, а нацию — как его продукт, то есть дискурсивную формацию, структурирующую поведение людей [7]. Одновременно, с 1990-х годов происходит фрагментация предметного поля, и страсть к «большим теориям» (big theories) национализма все больше уступает место изучению отдельных случаев (case studies). Итак, в современных исследованиях национализма под этим феноменом принято понимать «гетерогенную культурную сферу (domain), состоящую из молчаливо принимаемых [индивидами] когнитивных и аффективных состояний (tacit cognitive and affective dispositions), рутинизированных риторических конструкций и ритуализированных символических практик» [8]. В этой «культурной сфере» и формируются национальные сообщества. С одной стороны, они строятся «сверху» правящим классом и воображаются интеллектуалами (элитарный уровень), создающими представления о составе нации и национальных границах, о ее ценностях, истории и месте в мире. С другой стороны, на обыденном, «народном» уровне эти представления закрепляются в массовых практиках коммеморации (праздники и церемонии), образах (различные «места памяти») и символах (типа национального флага или гимна), стандартных нарративах и мифах (например, о происхождении или возрождении нации, ее подвигах и трагических страницах).

Конструктивисты подчеркивают, что «нация» как дискурсивная формация может быть использована самыми разными силами: консервативными и либеральными, демократическими и авторитарными, умеренными и революционными [9]. Главное, с точки зрения конструктивистского и особенно дискурсивного подхода, — это изучение того, как (и для каких конкретных целей) те или иные правящие группы навязывают и распространяют единообразие среди управляемого населения. «Национальное», таким образом, сводится к воспроизводству унификации и стандартизации поведения и мышления людей, а социально-политические характеристики нации (например, гражданственность сообщества, его положение в государстве и взаимоотношение общества-нации и государственной власти) затушевываются.

Конструктивистский подход к изучению нации и национализма, безусловно, сыграл, да и сейчас играет, важнейшую роль в противостоянии эссенциалистским трактовкам наций как «естественных» и «извечных» сообществ с якобы неизменными ментальными особенностями. Именно такие трактовки, в свою очередь, были и остаются теоретической основой идеологий национального шовинизма, ксенофобии и расизма. Однако дискурсоцентричный подход к проблеме наций имеет, по крайней мере, два существенных недостатка.

Во-первых, он очень часто не учитывает «сопротивление материала», т.е. ограничений, задаваемых социальной и природной средой, в которой происходит социальное конструирование. Реальная жизнь совсем не похожа на чистый лист бумаги, а нации не похожи на произвольные конструкты разума. Так, политическая карта Африки и Азии демонстрирует множество примеров государств, «изобретенных» в колониальную или постколониальную эпоху. Получив от своих создателей геометрически правильные границы, сконструировав национальные символы и учредив национальные праздники, многие из них так и не состоялись как устойчивые социально-политические сообщества: это failed states (несостоявшиеся государства). Далеко не всегда в истории существовал политический проект развития государства-нации, а там, где такой проект декларировался, заметны гигантские различия между замыслом и реальностью.

Так, проект итальянской нации был заявлен лидерами Рисорджименто еще во второй половине XIX века («Мы сотворили Италию, теперь мы должны создать итальянцев», маркиз Массимо д’Адзельо), но до сих пор есть сомнения, что за полтора столетия он реализован, как задумывался. Да и сам этот замысел не раз менялся. При Муссолини это был проект возрождения Римской империи с ее заморскими колониями, а сегодня влиятельные политические круги промышленно развитых регионов Италии (например, «Лига Севера», благодаря которой в широкий обиход вошел термин «Падания») не хотят не только заморских территорий, но и от итальянского Юга отказываются как от «непрофильного актива». Различный культурный материал в неодинаковой мере оказался пригоден для конструирования итальянцев. По словам Майкла Уолцера, «Италию было куда легче создать из неаполитанцев, римлян и миланцев, чем из ливийцев и эфиопов» [10]. Представления о «всемогуществе» дискурса в национальном строительстве выглядят особенно нереалистичными ныне, когда большинство развитых стран, казалось бы, сложившихся наций, испытывает огромные проблемы с интеграцией мигрантов, а некоторые из них заново сталкиваются с проснувшимся региональным и этническим сепаратизмом и другими трудно разрешимыми проблемами управления культурным многообразием, не поддающимися одному лишь дискурсивному воздействию.

Во-вторых, рассмотрение наций лишь как производных дискурса оставляет на периферии внимания непосредственную связь воображаемого сообщества с реальной институциональной организацией социума. Прежде всего, это касается связи нации с формированием гражданской культуры и политических институтов: современного государства, институтов, обеспечивающих правовое равенство, современной демократии или, точнее, режима представительного правления [11].

Складывается парадоксальная ситуация. С одной стороны, в современных подходах к изучению нации и национализма наблюдается «перекос» в пользу изучения дискурсов и словоупотребления понятия «нация» при разительном пренебрежении к роли и особенностям институтов. В то же время институционалисты, и в первую очередь экономисты, уделяющие большое внимание истории, вообще обходятся без упоминания «наций» и «национализмов». Так, в двух крупнейших работах последних лет о формировании современных институтов — Violence and Social Orders Д. Норта, Д. Уоллиса и Б. Вейнгаста [12] и Why Nations Fail Д. Аджемоглу и Дж. Робинсона [13] — о национальном строительстве не упоминается практически ни разу! Одна группа авторов пишет о формировании институтов «порядка открытого доступа» (в противоположность «порядку закрытого доступа» или «естественному государству»), а другая — об институциональных условиях, позволяющих перейти от «экстрактивных» экономических и политических институтов к «инклюзивным», но и те и другие игнорируют контекст национального строительства последних двух столетий, в рамках которого и происходило вызревание эмансипирующих институтов.

И еще одна особенность нынешних институциональных исследований. Чаще всего пренебрегая феноменами нации и национализма, экономисты уделяют внимание империям и их роли в поддержании мира и процветания. Особую роль принято отводить Британской империи, создавшей в XIX веке так называемый «либеральный экономический миропорядок», рухнувший в начале прошлого столетия и восстановленный под эгидой США после Второй мировой войны [14]. Интересно, что рост интереса к империям у экономистов совпал с переосмыслением феномена империи в исторической и политической науке в последние два десятилетия: на 2000-е годы приходится пик публикаций, содержащих позитивные оценки империй прошлого и предлагающих адаптировать имперские модели к реалиям сегодняшнего мира [15]. На этом фоне в среде историков и политологов все чаще проявляются тенденции к неразличению феноменов нации и империи.

Империя и нация: как определить различия?

В начале 2000-х годов в теории нации и национализма начал утверждаться релятивистский подход, постулировавший «гибридность» социальной реальности [16]. В рамках этой концепции «нация» и «империя» — не более чем идеальные типы, полюса плюралистичной и гетерогенной реальности. Иными словами, наций, как и империй, per se не существует, а есть только оттенки «национального» и «имперского», которые смешиваются в каждом конкретном обществе и регионе в данный исторический период. Со схожих методологических позиций выступают и историки, рассматривающие историю европейских государств XIX–XX веков через призму взаимовлияния процессов empire— и nation-building [17]. Хотя такие ученые, как авторы недавно вышедшего под редакцией Алексея Миллера и Штефана Бергера тома, без особых затруднений описывают политические образования как «нации» и «империи», а масштабные модернизационные процессы — в «национальных» и «имперских» терминах, фактически они отказываются различать их особенности и институциональные последствия, предпочитая говорить о принципиальной неразделенности (и неразделимости) двух типов процессов в период «долгого XIX века». Однако установка на неразделение имперского и национального применительно к прошлому в некоторых случаях оказывает прямое влияние на восприятие настоящего (см. ниже).

Обе концепции во многом справедливы: как и в природе, в обществе преобладают смешанные или гибридные явления. Но человечество давно научилось делать выбор и выделять доминирующие тенденции. Например, в реальной жизни не встречается чистое железо, алюминий или сталь — все материалы с примесями, однако домохозяйка, не имеющая ни малейших знаний металловедения, легко делает выбор, покупая «алюминиевую» кастрюльку, если ей нужна более легкая, или «стальную», если предпочитает более прочную (а может быть, более «престижную»). Так же и политическая практика при выборе доминирующих социальных тенденций может опереться, например, на сравнительные социологические исследования. Одно из наиболее авторитетных исследований такого рода было проведено в 43 странах Европы по методике Р. Инглхарта (2008–2010). Оно показало, что во всех этих странах представлены разные социально-ценностные классы, включая два противоположных: «инициативная автономия» (преобладание ценностей индивидуализма и инициативы) и «властная иерархия» (доминирование ценностей послушания, патернализма). Только соотношение этих классов разное. В Северной Европе доминирует первый из названных классов (доля его представителей колеблется от 55% в Финляндии до 74% в Швеции), а в республиках СНГ — второго (от 50% в России до 81% в Азербайджане) [18]. В Северной Европе к тому же зафиксирована наивысшая для континента, да и для всего мира, готовность граждан к самоорганизации и их включенность в институты гражданского общества, а в странах СНГ — самые низкие показатели гражданской активности и гражданских ценностей. Все это дает основания утверждать, что страны Северной Европы сегодня — это наиболее яркие примеры гражданских наций, где доминирует гражданская культура (civic culture), а республики СНГ демонстрируют преобладание подданнической культуры, характерной для имперских обществ.

Разумеется, современную Россию, как и другие государства — наследники СССР, нельзя определить как империи по их нынешним формальным политико-правовым параметрам, однако это и не развитые государства-нации, поскольку здесь в той или иной мере сохраняются ярко выраженные признаки империи — «имперский синдром» [19]. Россия — составное государство, унаследовашее от имперской системы прошлых столетий «имперское тело», то есть многочисленные ареалы компактного расселения ранее колонизированных этнических сообществ, обладающих собственными традиционными культурами. Пока горизонтальные гражданские формы связи слабы, вопроизводится «имперская ситуация» паралельного и разобщенного фукционирования таких общностей, связанных только через подчинение общему центру. При этом договорные отношения, взаимные обязательства между центром и регионами, характерные для национальных государств федеративного типа, формировались в России в 1990-е годы, а в 2000-е стали слабеть, уступая место возрождавшейся, точнее возрождаемой, имперской иерархии. Исследования «Левада-центра» (2006–2015) показывают, что важнейший признак гражданской нации — гражданская субъектность, реализация принципа народного суверенитета — в России не укрепляется. Подавляющее большинство россиян устойчиво отмечают, что они не оказывают какого-либо влияния ни на политическую, ни на социально-экономическую жизнь как во всем государстве, так и в своем регионе, городе или районе. Стремление же формальных граждан России участвовать в политической жизни, влиять на нее падает по сравнению с 1990-ми годами [20]. Важно подчеркнуть, что этот регресс никак не связан с какими-то особенностями русских как этнического большинства страны. Те же русские, в том числе и родившиеся в СССР, прекрасно доказывают свою способность к гражданской активности и демонстрируют способности к освоению либерально-демократических норм в странах, где такие нормы не подавляются властями. Например, в Латвии поддерживаемое прежде всего русским населением политическое объединение «Центр согласия» победило на выборах в латвийский сейм в 2011 году, а его лидер Нил Ушаков является мэром Риги с 2009 года.

Тенденция к неразличению понятий «империя» и «нация» в значительной мере является ответом на господствовавшую прежде в социальной науке мифологию о радикальном противопоставлении империи и нации, наделении их сущностями, никак не пересекающимися и не связанными друг с другом (нация — это «хорошо», выражение «воли народа» и синоним «прогресса», а империя — это «плохо», «тюрьма народов» и признак «архаики»). Но критический подход, как часто бывает при утрате чувства меры, привел к «перехлесту» — к полному отказу различать исторически разные типы взаимоотношений государств и обществ. Вершиной такого перехлеста можно считать знаменитую формулу академика Валерия Тишкова: «Российское государство, каким бы оно ни было по устройству — монархией-империей, союзом республик и страной Советов или республикой-федерацией, — может и должно квалифицироваться как национальное государство» [21].

Согласно радикально-конструктивистскому подходу Тишкова, концепт «нация» вообще не может быть категорией анализа. Для него это не более чем «метафора», «пустое понятие» и «слово-призрак», а значит необходимо отказаться от его употребления в науке [22]. Любопытно, что для обоснования своего методологического подхода Тишков ссылается на западных ученых, включая Р. Брубейкера. Но если посмотреть на то, что пишет Брубейкер, последовательный конструктивист, испытавший влияние со стороны социологии П. Бурдье, то окажется, что у того подход иной, вовсе не считающий нацию «ложным понятием». Признавая, что «нация является категорией практики, а не (в первую очередь) категорией анализа» [23], Брубейкер предлагает ориентироваться, главным образом, на изучение политик и практик (policies and practices), которые «вытекают» из публичного употребления категории «нация». У Тишкова, в последние годы активно занимающегося продвижением «метафоры» российской нации, никакой связи с переформатированием или отказом от имперских институциональных форм и практик не предполагается.

Подобный радикальный релятивизм вызван не столько логикой научного анализа, сколько политической мотивацией различного рода. Так, в случае Тишкова, это солидаризация с современной охранительной идеологией, «защищающей» Россию от невыигрышного сравнения с Западом (мол, «и у нас демократия, государство-нация и верховенство права») и «нормализующей» российскую ситуацию в глобальном контексте [24]. Напротив, эволюцию взглядов историка Алексея Миллера можно объяснить иной мотивацией — не идеологической, а политико-прагматической. Было время, когда Миллер указывал на возможность демократии в России и ее связь с созданием гражданской нации. В 2008 году он выражал надежду на то, что «Россия сможет найти путь к демократии уже в качестве нации-государства» [25]. А несколько лет спустя, в 2016 году, А. Миллер (совместно с Ф. Лукьяновым) утверждал, что «представление о “российском национальном государстве” как цели развития вызывает возражения» прежде всего в силу наличия политически мобилизованных этнических групп, считающих себя нациями [26]. Если в 2008 году говорилось о необходимости «национальной рамки» для перехода к демократии и ее институционализации, о вреде воспроизводящейся в России имперской системы отношений центра и регионов [27], то сегодня при обсуждении «национальной» темы в России Миллер вообще избегает вопросов демократии, роли гражданской культуры и принципа народного суверенитета [28]. Изменилась и его оценка «имперского наследия»: эксперты журнала «Россия в глобальной политике», включая Миллера и Лукьянова (главный редактор журнала), предлагают принять как данность отказ от выбора между имперским и национальным типом общества. Постулируя «примат национальной идентичности», авторы полагают, что одновременно с этим Россия должна быть империей как вовне (в отношении своей «зоны влияния»), так и внутри («России приходится играть роль империи» на Кавказе) [29].

Гражданская нация как предпосылка демократизации и экономического благосостояния

Обе тенденции, господствующие в современным исследованиях нации и национализма, — чрезмерная концентрация на изучении дискурсов в ущерб вниманию к институтам и сознательный отказ различать имперский и национальный типы политической организации — ведут к игнорированию, пожалуй, одного из центральных вопросов политической науки и ключевой проблемы современной политической практики. А именно, проблемы укоренения и поддержания гражданской демократии. Дело в том, что нация — это не только конструкт и не только производная неких социетальных процессов, но еще и фактор демократического развития.

Тезис о том, что национальное единство (national unity) является единственным предварительным условием демократизации, был высказан и обоснован известным политологом Данквортом Растоу еще в 1970 году [30]. Он подчеркивал, что национальное единство является «предварительным условием демократизации в том смысле, что оно должно предшествовать всем другим стадиям процесса» [31]. Имеется в виду процесс становления демократических институтов в государстве и демократического сознания в обществе. Демократия, народное самоуправление возможно лишь после того, как сформируется его субъект — народ, нация, то есть граждане, осознающие как свою принадлежность к определенному сообществу с его политической системой, так и свое место в этой системе в качестве суверена — источника власти. Важно подчеркнуть, что Д. Растоу использует понятие «национальное единство» весьма рационально, очищая его от мистического налета «типа плоти и крови (Blut und Boden) и ежедневных обетов верности им, или личной тождественности в психоаналитическом смысле, или же некой великой политической миссии всех граждан в целом» [32]. Ссылаясь на исследования Карла Дойча, Растоу утверждает, что национальное единство есть «плод не столько разделяемых всеми установок и убеждений, сколько небезучастности (responsiveness) и взаимодополненности (complementarity)». Далее он разъяснеет, что «предварительное условие [перехода к демократии] полнее всего реализуется тогда, когда национальное единство признается на бессознательном уровне, когда оно молчаливо принимается как нечто само собой разумеющееся» [33].

Из сказанного вытекает вывод о том, что национальное единство есть не только необходимое условие перехода к демократии, но и в значительной мере его следствие. Какие-то навыки общественной взаимопомощи проявляются и в условиях политических режимов, предшествующих демократии, однако для того, чтобы вызрела гражданская культура, главным содержанием которой является участие граждан в общественной жизни [34], в том числе в управлении государством, да еще и стала бессознательной привычкой, само собой разумеющимся явлением, нужен исторически длительный опыт общественной самореализации. Другими словами, необходима институциональная среда демократии, не только позволяющая гражданам проявлять такое участие, но и стимулирующая его. Подход, который мы обозначили как «конструктивистский институционализм», позволяет лучше понять природу взаимосвязи между нацией, демократией и гражданским участием: непрерывный процесс воображения национального сообщества в его связи с ценностями и поведением людей оказывает непосредственное влияние на создание инклюзивных общественных и политических институтов.

Реалии нынешнего века дают все больше подтверждений того, что гражданское общество не может существовать чисто виртуально, в отсутствии чувства солидарности его членов и их практического участия. Без государства-нации не получается построить либеральную демократию и демократию вообще, поскольку она «может осуществляться только в пределах четко определенного политического сообщества» [35]. Именно поэтому вне развития гражданской нации затруднено, если вообще возможно, развитие демократии: без национальной идентичности, чувства солидарности членов политического сообщества [36] и гражданской культуры демократические институты перестают работать, а ценности свободы и равенства лишаются социальной основы. Есть и экономический аспект этой взаимосвязи. Ключевое слово здесь — доверие.

По словам экономиста Пола Коллиера, лояльность нации и наличие инструментов гражданского контроля позволяют легитимировать работу государственных институтов, тем самым делая ее более эффективной. Благодаря существованию доверия «по горизонтали» и «по вертикали», люди воспринимают налоги не как выплату дани коррумпированным правителям, а как вложение своей доли в поддержание общественного порядка и благополучия [37]. Будучи специалистом по Африке, Коллиер отмечает, что главная проблема современных африканских стран состоит в том, что их элиты и правительства оказались неспособными создать единую национально-гражданскую идентичность, «перекрывающую» этнические идентификации и создающую условия для доверия к государству и перехода к заботе об общественных, а не узкогрупповых интересах. И наоборот, редкие истории успеха на континенте, как в случае Танзании, связаны с применением на практике национальной модели организации [38].

Приложим наш подход к российской политической практике. Оспаривая внеисторическое существование наций как якобы имманентной черты всякого государства и, следовательно, присущей не только нынешней, но и императорской и советской России, мы решительно не согласны и с другой крайностью, отвергающей саму возможность становления гражданской нации в России. Оставим в стороне имперский эссенциализм, утверждающий неизбывность империи в России и пропагандируемый идеологами типа А. Дугина и А. Проханова, и обратимся к мнению ученых. Так, историк Андрей Тесля, определяя Россию прошлого и настоящего как «имперское политическое образование», полагает, что «здесь невозможна гражданская нация» [39]. К сожалению, заявленная позиция пока остается сугубо декларативной, не подтвержденной какими-либо аргументами (и, увы, это скорее норма, чем исключение в разговорах об империи в России). Мы утверждаем прямо противоположное: сохранение нынешнего эклектического монстра — уже не империи, но еще не нации (по крайней мере, не гражданской нации при наличии некого единого культурного пространства) — представляет собой нарастающую проблему. При этом уже есть методики не метафизического, а вполне конкретного расчета стоимости нарастающих издержек от воспроизводства нынешней политики. Накапливается все больше доказательств того, что Россия уже не может жить так, как жила в эпоху классических империй. И дело не только в том, что внешний мир ей этого не позволяет; ее внутреннее устройство включает в себя обширные пространства, занятые новыми институтами, прежде всего экономическими, которые буквально задыхаются в условиях низкого общественного доверия, подавляемого авторитарным государством.

Многочисленные исследования последних лет подтверждают наличие «цикличной» взаимосвязи между экономическим развитием и общим уровнем межличностного и институционального доверия. Суммируя их результаты, эксперт Л. Бершидский следующим образом описывает эту взаимосвязь: «Если институты и межличностные отношения не приносят благополучия, они не заслуживают доверия. А если людям и институтам нельзя доверять, у них нет никаких стимулов стремиться к благополучию» [40]. Это как раз то, что мы видим в России, где люди всячески стараются избегать контактов с государством, во многом живут «гаражной экономикой» и своим «огородом», в массе своей никак не противятся коррупции. В этих условиях, когда граждане не выполняют роли «народа, овладевшего государством» (К. Дойч), т.е. в отсутствии гражданской нации, невозможно даже помыслить становление реальной, а не имитационной демократии, равно как и экономики долгосрочного роста взамен той, что построена на извлечении ренты из добычи природных ресурсов. Мы полагаем, что без гражданско-национальной консолидации российского общества невозможно выйти за рамки описанного А. Эткиндом «супер-экстрактивного государства», в котором население (в глазах власти и в структуре экономики) становится избыточным, или попросту балластом [41].

Будучи крайне уязвимой в своем «донациональном» состоянии, Россия все же не одинока. Казавшиеся «постнациональными» западные общества и прежде всего страны Западной Европы и США переживают сегодня эрозию демократии и упадок либеральных ценностей. Как только ослабла национально-гражданская идентичность, начался процесс фрагментации, «расползания» общества. «Восстание элит», отбросивших идею нации и общего блага в пользу космополитического сознания и собственного интереса [42], породило ответную волну в виде беспрецедентного роста популизма (правого и левого) и падения участия граждан в политике [43]. На протяжении многих лет, особенно после экономического кризиса 2008 года, в западных странах углубляется «разрыв доверия» (trust gap) между «информированной частью общества» и «массовым населением» в их отношении к ключевым институтам, таким как образование, СМИ и особенно исполнительная и законодательная власти государства [44]. Эрозия демократии и отказ широких слоев населения в доверии к правящим слоям и артикулируемым ими ценностям являются следствием ослабления чувства сопричастности рядовых граждан и элит в достижении национального процветания. Без укрепления этого чувства сопричастности и восстановления гражданского участия едва ли западные общества, как и, между прочим, Россия, смогут ответить на вызов миграции и растущего разнообразия культур, локальных и групповых идентичностей. Гражданские институты в обществах Европы (и в России, в силу исторических особенностей ее развития в ХХ веке) играют тем более существенную роль в социальной адаптации мигрантов, поскольку механизмы социального контроля — в форме обычаев и традиций, родственных отношений, приходских (церковных) связей — в настоящее время практически утратили свою силу, особенно в городской среде, где и концентрируются мигранты.

К сожалению, пока исследователи нации и национализма не обращают особого внимания на сложные причины и институциональные последствия указанных процессов, а изучают их с позиций формирования новых транснациональных идентичностей и критики «методологического национализма», походя (а часто с нескрываемым удовольствием) постулируя кризис национального государства. Трудно придумать более надежный способ «обезопасить» теорию от постоянно раздражающей все новыми вызовами практики.

Примечания

↑1. Казанцев А., Кравцов В. Современный конструктивизм. Два суждения об одной методологии // Гефтер. 2016. 14 декабря. URL: http://gefter.ru/archive/20402

↑2. North D.C. Institutions // Journal of Economic Perspectives. Winter 1991. Vol. 5. No. 1. P. 97–112.

↑3. Исчерпанное время постмодерна. Интервью с Лилией Шевцовой // Радио Свобода. 2017. 21 января. URL: http://www.svoboda.org/a/28243845.html

↑4. Из последних публикаций см.: Космополитизм и суверенность: что грозит Европе? Социолог Фрэнк Фуреди — о возобновлении элементов национализма XIX века // Гефтер. 2017. 12 апреля. URL: http://gefter.ru/archive/21851

↑5. Термин «конструктивистский институционализм» не нов: этот подход уже обозначался разными исследователями, хотя и употребляется в довольно узком смысле. Обычно его рассматривают как подход, выступающий с критикой иных ответвлений институционализма (рациональный выбор, исторический и социологический институционализм) и изучающий институты как продукт воображения социальных агентов. См.: Hay C. Constructivist Institutionalism // S.A. Binder, R.A.W. Rhodes, and B.A. Rockman (eds.). The Oxford Handbook of Political Institutions. N.Y.: Oxford University Press, 2006. P. 56–74. В философии был разработан подход «конструктивистского реализма», выступающий как соединение эпистемологического реализма с социальным конструктивизмом. Понятно, что философы используют его для решения своих задач. См. в особенности статьи Р. Харре и В. Лекторского: Конструктивистский подход в эпистемологии и науках о человеке / Отв. ред. В.А. Лекторский. М.: Канон+, 2009.

↑6. Не стоит забывать о многочисленных различиях между авторскими концепциями. Так, для Б. Андерсона, во многом опиравшегося на коммуникативную теорию К. Дойча, «воображаемые» нации не являются какими-то «искусственными» образованиями; напротив, он считал их вполне реальными по последствиям и ставил в один ряд с другими большими (т.е. по определению воображаемыми) сообществами. А вот Э. Хобсбаум, будучи марксистским историком, стремился изобразить нации как чистые выдумки, «изобретения» господствующих элит, слабо связанные с реальной жизнью людей. См. подробный анализ разных концепций: Нация и национализм: Проблемно-тематический сборник / Отв. ред. А.И. Миллер. М.: ИНИОН РАН, 1999.

↑7. См.: Калхун К. Национализм / Пер. с англ. А. Смирнова. М.: Территория будущего, 2006 [1997].

↑8. Bonikowski B. Nationalism in Settles Times // Annual Review of Sociology. 2016. Vol. 42. P. 429.

↑9. См.: Калхун К. Указ. соч.; Малахов В.С. Национализм как политическая идеология. М.: КДУ, 2005.

↑10. Walzer M. Book Review of “Nations and Nationalism Since 1780” by E.J. Hobsbawm // Social Contract Journal. Winter 1990–1991. Vol. 1. No. 2. URL: http://www.thesocialcontract.com/artman2/publish/tsc0102/article_12.shtml

↑11. О принципах устройства современной демократии см.: Манен Б. Принципы представительного правления / Пер. с англ. Е.Н. Рощина. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2008 [1995].

↑12. North D.C., Wallis J.J. and Weingast B.R. Violence and Social Orders. A Conceptual Framework for Interpreting Recorded Human History. N.Y.: Cambridge University Press, 2009. Русский перевод книги вышел в 2011 году в издательстве Института Гайдара.

↑13. Acemoglu D. and Robinson J. Why Nations Fail: The Origins of Power, Prosperity, and Poverty. N.Y.: Crown Publishing Group, 2012. Русский перевод книги вышел в 2015 году под названием «Почему одни страны богатые, а другие бедные».

↑14. См., напр.: Лал Д. Похвала империи: Глобализация и порядок / Пер. с англ. Б. Пинскера под ред. Ю. Кузнецова. М.: Новое издательство, 2010 [2004].

↑15. Из обширной научной литературы см.: Ferguson N. Empire: How Britain Made the Modern World. L.: Allen Lane, 2003; Ferguson N. Colossus: The Rise and Fall of the American Empire. L.: Penguin, 2004; Zielonka J. Europe as Empire: The Nature of the Enlarged European Union. Oxford: Oxford University Press, 2006; Мюнклер Г. Империи: Логика господства над миром — от Древнего Рима и до США / Пер. с нем. Л.В. Ланника. М.: Кучково поле, 2015 [2005].

↑16. См., напр.: Что такое «новая имперская история», откуда она взялась и к чему она идет? Беседа с редакторами журнала Ab Imperio Ильей Герасимовым и Мариной Могильнер // Логос. 2007. № 1 (58). С. 218–238.

↑17. См.: S. Berger and A. Miller (eds.). Nationalizing Empires. Budapest: Central European University Press, 2015. Этот подход также развивают социологи и левые постмарксистские интеллектуалы, призывающие отказаться от дихотомии «империя-нация». См. статьи в свежем тематическом выпуске (April 2017, Vol. 139, No. 1.) журнала Thesis Eleven, полностью посвященном вопросам империй и национальных государств.

↑18. Магун В., Руднев М. Типология европейцев по ценностям Р. Инглхарта и межстрановые сравнения // Вестник общественного мнения. 2012. № 3-4. С. 12–24.

↑19. Pain E. The Imperial Syndrome and Its Influence on Russian Nationalism // P. Kolstø and H. Blakkisrud (eds.). The New Russian Nationalism: Imperialism, Ethnicity and Authoritarianism, 2000–15. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2016. P. 46–74.

↑20. См.: Общественное мнение – 2015. Ежегодник. М.: Левада-центр, 2016. С. 54–68.

↑21. Тишков В. Что есть Россия и российский народ // Pro et Contra. 2007. Т. 11. № 3. С. 37.

↑22. Tishkov V. Forget the ‘Nation’: Post-nationalist Understanding of Nationalism // Ethnic and Racial Studies. July 2000. Vol. 23. No. 4. P. 625–650. Ирония состоит в том, что вместо категории «нация» Тишков предлагает использовать понятия «государства», «народы» и «культуры» (Ibid. P. 647), очевидно, считая последние менее метафоричными.

↑23. Brubaker R. Nationalism Reframed: Nationhood and the National Question in the New Europe. N.Y.: Cambridge University Press, 1996. P. 7. Выделено нами. — Э.П. и С.Ф.

↑24. В. Тишков призывает считать нациями все государства мира на том основании, что они входят в ООН и «считают себя» именно национальными государствами (см.: Тишков В.А. Российская нация и ее критики // Национализм в мировой истории / Под ред. В.А. Тишкова и В.А. Шнирельмана. М.: Наука, 2007. С. 558). Тут возникает множество вопросов, например, такой: должны ли мы считать демократическими те страны и режимы, которые официально именуют себя таковыми? Если принять позицию Тишкова и при этом следовать формальной логике, мы вынуждены будем признать КНДР и Зимбабве под руководством Р. Мугабе демократиями. Или «демократию», вслед за «нацией», также следует вычеркнуть из списка категорий анализа? В таком случае, не придется ли нам поступить аналогичным образом и с «правовым государством», «республикой» и т.д.?

↑25. Миллер А.И. Наследие империй: инвентаризация // Наследие империй и будущее России / Под ред. А.И. Миллера. М.: Фонд «Либеральная миссия», Новое литературное обозрение, 2008. С. 22.

↑26. Миллер А., Лукьянов Ф. Отстраненность вместо конфронтации: постевропейская Россия в поисках самодостаточности // Россия в глобальной политике. 2016. № 6. URL: http://globalaffairs.ru/number/Otstranennost-vmesto-konfrontatcii—18477

↑27. Солидаризируясь с тезисом политолога Н. Петрова, Миллер писал, что выстроенная в 2000-е система отношений центра и регионов «является серьезным тормозом как для экономического развития страны, так и для ее демократизации и построения эффективной федерации». Миллер А.И. Наследие империй: инвентаризация. Указ. соч. С. 20.

↑28. См.: Миллер А.И. Нация, или Могущество мифа. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2016.

↑29. Между империей и нацией. Почему России не надо делать этот выбор // Россия в глобальной политике. 2017. № 1. URL: http://www.globalaffairs.ru/number/Mezhdu-imperiei-i-natciei-18570

↑30. Rustow D. Transitions to Democracy: Toward a Dynamic Model // Comparative Politics. April 1970. Vol. 2. No. 3. P. 337–363.

↑31. Ibid. P. 351.

↑32. Ibid. P. 350.

↑33. Ibid. P. 351.

↑34. Almond G. and Verba S. The Civic Culture: Political Attitudes and Democracy in Five Nations. Princeton: Princeton University Press, 1963.

↑35. Taguieff P.-A. La revanche du nationalisme: Néopopulistes et xénophobes à l’assaut de l’Europe. P.: Presses universitaires de France, 2015. P. 201. См. также: Miller D. Citizenship and National Identity. Cambridge, MA: Polity Press, 2000. Ch. 5; Manent P. La raison des nations. Réflexions sur la démocratie en Europe. P.: Gallimard, 2006.

↑36. Бернард Як доказывает, что солидарность с национальным сообществом является проявлением отнюдь не иррационального коллективизма, но потребности людей в «социальной дружбе». Нация, с этой точки зрения, выступает как средоточие моральных отношений между индивидами. См.: Yack B. Nationalism and the Moral Psychology of Community. Chicago: University of Chicago Press, 2012.

↑37. Collier P. Exodus: Immigration and Multiculturalism in the 21st Century. L.: Penguin Books, 2014. P. 234–241. «Совсем не случайно, — пишет Коллиер, — что французские революционеры, возвестившие о наступлении современности, увязывали братство со свободой и равенством: братство — это то чувство, которое способно примирить свободу с равенством. Только если мы рассматриваем других как членов того же сообщества, то соглашаемся с тем, что распределительное налогообложение, необходимое для обеспечения равных возможностей (equity), не ущемляет нашу свободу» (Ibid. P. 237).

↑38. Collier P. Exodus. Op. cit. P. 239–240. См. также: Eriksen T.H. The Problem of African Nationhood // Nations and Nationalism. 2016. Vol. 22. No. 2. P. 222–231.

↑39. Тесля А. «Нация» есть понятие политическое // Русофил. 2017. 12 января. URL: http://russophile.ru/2017/01/12/понятия-нация-и-этнос-политически-не/

↑40. Bershidsky L. The West’s Biggest Problem Is Dwindling Trust // Bloomberg. 2017. January 4. URL: https://www.bloomberg.com/view/articles/2017-01-04/the-west-s-biggest-problem-is-dwindling-trust

↑41. Эткинд А. Петромачо, или Механизмы демодернизации в ресурсном государстве // Неприкосновенный запас. 2013. № 2 (88). URL: http://www.nlobooks.ru/node/3432

↑42. Лэш К. Восстание элит и предательство демократии / Пер. с англ. Дж. Смити и К. Голубович. М.: Логос, Прогресс, 2002 [1995].

↑43. Taylor Ch. Is Democracy Slipping away? // The Social Science Research Council. 2017. February 7. URL: http://items.ssrc.org/is-democracy-slipping-away/

↑44. 2017 Edelman Trust Barometer Reveals Global Implosion of Trust // Edelman. 2017. January 15. URL: http://www.edelman.com/news/2017-edelman-trust-barometer-reveals-global-implosion/