Сопротивление социального материала: о конструктивизме, национализме и демократии

Статья Эмиля Паина и Сергея Федюнина «О методологической перезагрузке теории нации» не могла не вызвать оживленной дискуссии, первый раунд которой немедленно развернулся в Фейсбуке. Мое участие в этой дискуссии до сих пор ограничилось одной репликой: «Да и вообще это карикатура на конструктивизм». Этот спонтанный комментарий, перекочевав из фейсбучной ленты в материал на серьезном сайте, стал выглядеть комично и даже невежливо. Уже хотя бы поэтому я чувствую себя обязанным выступить с более подробной критикой работы двух уважаемых мною авторов.

Однако делаю я это вовсе не только по обязанности. Статья Паина и Федюнина выносит на обсуждение некоторые аспекты конструктивистской теории, имеющие решающее значение не только для дискуссии о будущем национализма и национальной государственности, но и в гораздо более широком контексте. Поэтому мой отклик поднимает более широкий круг теоретических и даже философских вопросов, без прояснения которых, по моему мнению, сегодня невозможно всерьез обсуждать понятие нации и его актуально-политическое значение.

Ключевым здесь является вопрос о том, насколько конструктивизм сочетается со структурализмом. К сожалению, в своей работе Паин и Федюнин воспроизводят распространенное заблуждение, что социальные конструкты легко «переконструируются»: если структура имеет дискурсивный характер, то ее можно изменить, «заговорив» по-другому, волюнтаристским образом изменив дискурс. Из этого делается вывод, что социальные конструкты и дискурсы эфемерны и, напротив, только внедискурсивные, «неконструируемые» структуры могут быть стабильными. На самом же деле, если внимательнее читать конструктивистские тексты (а не их пересказ), то выяснится, что структуралистское начало в конструктивизме преобладает и даже усиливается по мере радикализации исходных онтологических посылок. Это положение имеет решающее значение и для конструктивистского понимания нации, и для перспектив демократизации в России и в мире.

Агенты и структуры в конструктивизме

Начну, однако, с указания на фундаментальное противоречие, содержащееся в рассуждениях Паина и Федюнина. С одной стороны, они критикуют конструктивистов за недостаточное внимание к «реальным» элементам социальной структуры — прежде всего культуре и институтам. С другой стороны, они категорически настаивают, что демократия может существовать только в рамках гражданской нации и ни в какой другой. Отсюда следует, что единственным путем к демократизации России (и не только) является укрепление гражданской солидарности, и эта задача должна решаться вне зависимости от структурных ограничений. Иными словами, авторы сами оказываются в положении критикуемых ими конструктивистов: по их мнению, дискурс гражданственности должен в конечном итоге привести к появлению в России «правильной» нации, вне зависимости от существующих культурных и институциональных ограничений.

На мой взгляд, это противоречие проистекает, во-первых, из неправильного понимания конструктивистской онтологии, и, во-вторых, из ориенталистского мировоззрения, которое, хотя и в неявной форме, задает параметры дискуссии о «переходе к демократии». Эти проблемы взаимосвязаны, поскольку критика транзитологического евроцентризма возможна только с позиций конструктивистской рефлексии. Именно поэтому следует начать с вопроса о том, в чем состоят исходные посылки конструктивизма и чем конструктивистская теория отличается от своего карикатурного образа, не так уж редко появляющегося в литературе [1].

К сожалению, термин «социальное конструирование реальности» часто играет с исследователями злую шутку. Паин и Федюнин не одиноки в своем представлении о том, что «конструирование» подразумевает сознательную деятельность социальных агентов, и в первую очередь элит: «В таком понимании, нация — это результат целенаправленного (по крайней мере, до определенной степени) приложения правящими элитами этих идей, конструктов, мифов и символов для создания большой по численности группы людей, объединенной общим коллективным сознанием и лояльностью своему политическому образованию (государству)». Другой вариант интерпретации этого ключевого понятия допускает возможность как «сознательного», так и «бессознательного» конструирования: при этом первое, как указывает Александр Мотыль, может иметь лишь ограниченный эффект на эволюцию социальных структур («подлинной», «внедискурсивной» реальности), тогда как второе ничем не отличается от структурного детерминизма и, строго говоря, не должно называться конструированием [2].

Даже беглый обзор существующей литературы неизбежно покажет, однако, что столь радикальное пренебрежение ролью социальных структур в процессе нациестроительства (равно как и в других социально-политических процессах) характерно для инструменталистских подходов, а вовсе не для конструктивизма. Более того, «чистый» инструментализм в современной науке практически не встречается, да и в прошлом веке едва ли хоть когда-либо доминировал.

Никто из поименованных в статье Паина и Федюнина классиков конструктивистской теории национализма никогда не утверждал, что нация является исключительно продуктом целенаправленного конструирования со стороны элит. Бенедикт Андерсон и Мирослав Хрох (а до них, в частности, Ханс Кон [3]), действительно, уделяют «изобретению нации» и роли интеллектуалов в этом процессе особое внимание, но это связано с решением конкретной исследовательской и полемической задачи. Исходное представление о нации было примордиалистским: согласно взглядам, устоявшимся еще в XIX веке, объективный процесс «складывания наций» начался задолго до того, как появилась соответствующая идеология и национальное самосознание. Этот процесс был целенаправленным: в протонациональных общностях, появившихся на исторической сцене за тысячу и более лет до нашего времени, уже было заложено некое органическое ядро, которое сохранялось на всем протяжении исторической эволюции, направляя нацию на путь самоопределения в рамках суверенного государства.

Ранняя конструктивистская теория национализма оспаривает этот взгляд и поэтому полемически ориентирована на то, чтобы подчеркнуть роль интеллектуалов и политических лидеров в создании национальной мифологии и, в конечном итоге, национальных сообществ как таковых. Вместе с тем никто из ранних конструктивистов не отрицал наличия у процесса нациестроительства объективных предпосылок. Особенно странной выглядит характеристика, данная Паиным и Федюниным Эрику Хобсбауму, который, «будучи марксистским историком», якобы «стремился изобразить нации как чистые выдумки, “изобретения” господствующих элит, слабо связанные с реальной жизнью людей». Хобсбаум действительно вложил немало усилий в то, чтобы проследить «изобретение традиции» интеллектуалами XIX–XX веков [4], но он же настаивал на том, что «национальные феномены… нельзя постигнуть вполне, если не подойти к ним “снизу”, с точки зрения убеждений, предрассудков, надежд, потребностей, чаяний и интересов простого человека, которые вовсе не обязательно являются национальными, а тем более — националистическими по своей природе» [5]. Именно потому, что и Хобсбаум, и Эрнест Геллнер исходили из марксистской парадигмы, они оба видели в национализме и национальном государстве закономерный результат капиталистического развития: формирование национальной идеологии было ответом со стороны элит на структурно обусловленные, «материальные» вызовы Нового времени, когда новые производственные отношения потребовали новых форм социальной солидарности.

Социальное конструирование реальности, таким образом, состоит вовсе не в волюнтаристском навязывании обществу тех или иных «дискурсов» со стороны элит. Это понятие описывает процесс формирования и трансформации институтов как результат взаимодействия между индивидами, каждый из которых преследует свои цели, вовсе не обязательно предопределяющие конечный результат. Иначе говоря, в процессе социального конструирования не доминируют ни сознательная, ни бессознательная составляющая. Человек — не демиург, свободно творящий свой собственный мир, но и не безвольный агент безраздельно господствующих структурных сил. Взаимодействуя друг с другом, индивиды и коллективы преследуют свои собственные цели, но результат их взаимодействия и взаимовлияния не предопределен ничьей индивидуальной волей, имеет интерсубъективный характер.

Более того, для более радикальных вариантов конструктивистской теории, ориентированных на понятие дискурса, характерен больший, а не меньший, структурный детерминизм. Вопреки представлению Паина и Федюнина о том, что «с точки зрения конструктивистского и особенно дискурсивного подхода» главное — «это изучение того, как (и для каких конкретных целей) те или иные правящие группы навязывают и распространяют единообразие среди управляемого населения», наиболее радикальные, постструктуралистские варианты дискурсивной теории вообще теряют и индивида, и агента (как индивидуальное или коллективное действующее начало) из поля зрения, поскольку в их представлении и индивид, и любая группа или институт дискурсивно детерминированы.

Согласно этой позиции, в обычной жизни люди всего лишь воспроизводят усвоенные ими в процессе социализации смыслы, практики и модели поведения. Сам статус агента зависит от социальной структуры: и индивиды, и институты занимают определенные субъектные позиции, они уполномочены действовать лишь настолько, насколько это предписано правилами, господствующим в данном обществе «режимом истины». Для того чтобы «спасти» субъекта, избежать тотальной структурной детерминации, в этих подходах приходится разрабатывать сложные теоретические конструкции, которые, собственно, и отличают постструктурализм от классического, детерминистского структурализма Луи Альтюссера и Клода Леви-Стросса. Таковы, например, представления о субъекте как «лакуне» внутри структуры и о политическом действии как аффективном инвестировании у Эрнесто Лакло или определение субъекта через причастность истине у Алена Бадью [6].

Умеренные конструктивисты также сталкиваются с этой проблемой, но решают ее по-своему — как правило, они в той или иной форме заимствуют теорию структурации Энтони Гидденса [7]. Ее суть состоит в постоянной перемене оптики, с тем чтобы попеременно рассматривать социальные явления как продукт деятельности агентов и как результат структурной детерминации. Этот подход был удачно суммирован Ником Онуфом в формуле “rules make agents, agents make rules” («правила создают агентов, агенты создают правила») [8].

В любом случае, однако, ни умеренные, ни радикальные конструктивисты не утверждают, что социальные явления сознательно создаются теми или иными группами, сколь бы влиятельными последние ни были. Скорее, смысл конструктивизма состоит в «остранении» от социальной реальности, в требовании видеть в ней не естественный продукт «культуры» или «природы человека», а контингентный результат взаимодействия между людьми, каждый из которых действует исходя из индивидуальной, но при этом социально обусловленной картины мира — набора идей об истинном, должном, желанном и так далее.

Именно поэтому в конструктивизме такое внимание уделяется смыслу, который вкладывают в те или иные институты и практики сами социальные агенты. В конечном итоге «сущность» любой социальной структуры определяется людьми, которые в рамках этой структуры живут и которые ее воспроизводят. Однако люди не вольны переопределять окружающую их реальность по своему усмотрению: социальные смысли интерсубъективны и поэтому относительно стабильны, социальные структуры обладают огромной инерцией и способны воспроизводить себя, с необходимыми модификациями, даже после революционных потрясений.

Национализм, империализм и демократия

Конструктивистская социальная теория возникла вовсе не по прихоти злонамеренных бунтарей-интеллектуалов. Пока политические элиты Европы, а затем и всего мира занимались «изобретением традиции», поиском нового прочного фундамента общественного бытия на смену теряющей влияние религии, в континентальной философии и социальных науках шел обратный по духу процесс отхода от метафизики «последнего основания». Уже Гегель историзирует и социологизирует абсолютную истину: напрямую она недоступна индивидуальному разуму, но последовательно являет себя в исторической эволюции человеческих сообществ. Теория идеологии Маркса, культурный скептицизм Ницше, теория бессознательного Фрейда, структурная лингвистика Соссюра отодвигают абсолют все дальше, пока наконец к середине XX века не становится ясным, что общественное бытие является своим собственным основанием [9]. Социальные институты и практики не выражают ни божественный замысел, ни абсолютный разум, ни природу человека. Единственное по-настоящему фундаментальное свойство человеческого рода состоит в необходимости сотрудничества между отдельными его представителями. Сфера социального отражает эту потребность; ее конкретные формы не могут противоречить материальным основаниям общественного бытия, но и не выводятся из материального напрямую.

Развитие социальных наук всегда отражало эту базовую тенденцию, а в XX веке социология и антропология внесли решающий вклад в развенчание эссенциалистских мифов о природе общества. Отказ от образа нации как органического сообщества, существующего с доисторических времен и последовательно проходящего через стадии развития на пути к собственной государственности, был важнейшей составной частью антиэссенциалистского поворота, но далеко не единственной. По существу, отброшен был телеологический подход к истории как таковой — идея, что все общества развиваются одинаково, шаг за шагом переходя ко все более прогрессивному институциональному укладу, пока не достигают наконец венца творения — либеральной демократии по западному образцу.

Нельзя не согласиться с тем, что критики евроцентризма часто перегибают палку, отбрасывая демократию и индивидуальные права как продукт западного империализма и предлагая взамен разного рода альтернативные утопические проекты [10]. И все же в начале XXI века утверждения, что единственной возможной формой демократического сообщества является национальное государство, нельзя не охарактеризовать как признак догматизма. С одной стороны, этот постулат возвращает нас к телеологическому пониманию истории и к наивному представлению, что некий конкретный институциональный порядок в наибольшей мере соответствует человеческой природе. С другой стороны, существуют эмпирические аргументы в пользу того, чтобы попытаться помыслить возможность демократического порядка, который не был бы замкнут на уровне национального государства.

Так, в современном мире политический процесс все больше приобретает глобальное измерение, тогда как представительная демократия, как мы ее знаем, ограничена рамками национального государства. От политики президента США или канцлера Германии, да и от решений властей некоторых менее влиятельных государств часто зависят судьбы людей во всем мире, но этих лидеров выбирают лишь те из нас, кто обладает правом голоса в соответствующей стране. Гегемоническое положение Запада на международной арене вызывает неприятие во многих регионах мира, и это неприятие часто замещает собой местную повестку дня, заставляя людей голосовать за тех, кто громче обещает показать «кузькину мать» обамам и меркелям, в ущерб содержательной дискуссии о внутренних проблемах и нуждах простых людей. Политические партии теряют свое значение как инструменты народного представительства, что ведет не только к появлению на сцене популистов всех мастей, но и росту интереса к прямой демократии и локальной политике. Все эти и многие другие процессы свидетельствуют о необходимости постоянного поиска новых организационных форм реализации народного самоуправления, да и само понятие демократического политического субъекта постепенно трансформируется [11]. Мы привыкли отождествлять «народ» и «нацию», однако эти понятия не всегда были тождественны в прошлом [12] и совершенно не обязательно должны оставаться таковыми в будущем.

Еще один важный аспект, который Паин и Федюнин трактуют ошибочно, — это органическая связь национальной демократии и империализма. Расширение политических прав в Западной Европе и США не просто совпало по времени с колониальной экспансией — это, как показывают современные исследования, были две стороны одной медали [13]. К тому же, как мы теперь знаем, большинство крупных демократических государств современности являются продуктами внутреннего колониализма [14]. Подчеркну: речь идет не о «примеси» империализма в процессе европейского и североамериканского нациестроительства (как хотят представить дело Паин и Федюнин), а о том, что империализм и демократический национализм составляют два качественно разных аспекта единого исторического процесса, в ходе которого возникает и современное национальное государство, и институты представительной демократии, и идея индивидуальных прав. Да и побудительным импульсом европейской интеграции послужило не только желание предотвратить новую войну в Европе путем развития экономического сотрудничества: Европейское экономическое сообщество образца 1957 года было объединением колониальных империй, которые договаривались в том числе и о совместном управлении колониями [15].

Недопонимание ключевого значения этой взаимосвязи для исторической эволюции либеральной демократии и всей парадигмы отнюдь не удивительно, поскольку она никак не вписывается в историческую телеологию авторов статьи. Более того, они сами вынуждены воспроизводить ориенталистский дискурс, без которого эмпирическая несостоятельность постулата об универсальности модели демократического национального государства становится очевидной. Естественно, лучше всего эта модель работала там, где она, собственно, и возникла — в Западной Европе и США. Именно эти страны предстают в работе воплощением цивилизации, и именно их опыт в конечном итоге должны, согласно Паину и Федюнину, попытаться скопировать другие народы. То, что пока такое копирование не везде удалось, — следствие неподходящего «культурного материала», неспособности «создать единую национально-гражданскую идентичность», нежелания граждан выполнять роль «народа, овладевшего государством». Нужно ли напоминать, что противопоставление рационально организованного общества разного рода культурно обусловленной экзотике — типичный ориенталистский конструкт, который в свое время служил моральным оправданием колониализма, да и сегодня продолжает питать идеи о безальтернативности западных моделей, которые лежат в основе транзитологической парадигмы.

При этом авторы совершенно справедливо отмечают, что либеральная демократия сегодня переживает кризис даже на Западе, однако, будучи последовательны в своей исторической телеологии, продолжают настаивать на необходимости укрепления гражданского единства как единственном способе решения всех возникающих проблем. В качестве рекомендации российским властям такой тезис более чем приемлем. В самом деле, против идеи гражданской солидарности, основанной на принципах равноправия и равного достоинства, едва ли можно возражать, не скатываясь в откровенный расизм и обскурантизм. Сможет ли руководство страны, нынешнее или будущее, претворить этот тезис в жизнь — в этом случае вопрос вторичный, поскольку гражданское общество все равно строить необходимо, как сверху, так и снизу.

Вместе с тем теоретические тезисы, заявленные в первой части статьи, заставляют читать этот текст как гораздо более амбициозный. На деле он призывает к полному пересмотру уже сформировавшейся парадигмы, в которой при изучении наций и национализма конструктивизм задает повестку дня, а позитивистские исследования играют вспомогательную роль в «обкатке» прикладных гипотез и рекомендаций. При этом не совсем понятно даже, что именно предлагается взамен, кроме вопроса о «сопротивлении культурного материала» — вопроса, на который, как я попытался показать, у конструктивистов имеется подробный и теоретически обоснованный ответ. В тексте, по своему стилю адресованном в первую очередь научной аудитории, коллегам советуют забыть о дискурсах и прочей «мишуре» и заняться поиском рецептов достижения гражданской солидарности «в одной отдельно взятой стране». Однако интеллектуальный поиск едва ли можно и нужно пытаться ограничить столь узкими рамками. В условиях, когда глобальное неравенство становится все более очевидным фактом, а жители даже самых либеральных и демократических государств все менее склонны доверять своим согражданам с другим цветом кожи или религиозными убеждениями, национальная солидарность уже не может оставаться единственным основанием справедливого мироустройства.

Не исключено (хотя строго доказать это невозможно), что союз национализма и демократии был уникальным и преходящим явлением, которое стало возможным лишь на период становления обеих форм политического устройства, да и то лишь в центре мировой капиталистической империи. Если их дороги действительно разошлись, то для защиты демократического идеала нам необходимо будет мобилизовать все ресурсы для свободного интеллектуального и политического творчества. Отметать альтернативные формы теоретической мысли только из-за их несоответствия канонам прошедшей эпохи в такой ситуации по меньшей мере недальновидно.

Примечания

↑1. Ср.: Kratochwil F. Constructivism: What it is (not) and how it matters // Approaches and Methodologies in the Social Sciences / Ed. by D. Della Porta, M. Keating. Cambridge: Cambridge University Press, 2008. P. 139–161.

↑2. Motyl A.J. The social construction of social construction: implications for theories of nationalism and identity formation // Nationalities Papers. 2010. Vol. 38. No. 1. P. 67–68. Ссылка на работу Мотыля была приведена в той же дискуссии в Фейсбуке Маргаритой Фабрикант, но не попала в версию, опубликованную в журнале Gefter.ru.

↑3. Kohn H. The Idea of Nationalism: A Study in Its Origins and Background. N.Y.: The Macmillan Company, 1944. Фрагменты этой книги в переводе на русский были опубликованы в журнале Ab Imperio (2001, № 3).

↑4. См., в особенности: The Invention of Tradition / Ed. by E. Hobsbawm, T. Ranger. Cambridge: Cambridge University Press, 1983.

↑5. Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 года. СПб.: Алетейя, 1998.

↑6. Laclau E. New Reflections on the Revolution of Our Time. L.: Verso, 1990; Laclau E. On Populist Reason. L.; N.Y.: Verso, 2005; Badiou A. Being and Event. L.; N.Y.: Continuum, 2005. См. также: Harrison O. Revolutionary Subjectivity in Post-Marxist Thought: Laclau, Negri, Badiou. Farnham: Ashgate, 2014.

↑7. Giddens A. The Constitution of Society: Outline of the Theory of Structuration. Cambridge: Polity Press, 1984.

↑8. Onuf N.G. Constructivism: A user’s manual // International Relations in a Constructed World / Ed. by V. Kubálková, N.G. Onuf, P. Kowert, P. Armonk. L.: M.E. Sharpe, 1998. P. 64–69.

↑9. См., например: West D. Continental Philosophy: An Introduction. Cambridge: Polity, 2010. P. 173–208.

↑10. Мы с коллегами-соавторами рассматривали разные аспекты этой проблемы, например, в следующих работах: Decentring the West: The Idea of Democracy and the Struggle for Hegemony / Ed. by V. Morozov. Aldershot: Ashgate, 2013; Makarychev A., Morozov V. Is “non-Western theory” possible? The idea of multipolarity and the trap of epistemological relativism in Russian IR // International Studies Review. 2013. Vol. 15. No. 3. P. 328−350; Morozov V., Pavlova E. Indigeneity and subaltern subjectivity in decolonial discourses: a comparative study of Bolivia and Russia // Journal of International Relations and Development. 2016. Electronic publication ahead of print, doi: 10.1057/s41268-016-0076-7.

↑11. Об этих и других проблемах см., в частности: Магун А. Демократия, или Демон и гегемон. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2015.

↑12. Greenfeld L. Nationalism: Five Roads to Modernity. Cambridge: Harvard University Press, 1992.

↑13. См., например: A State of Nations: Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin / Ed. by R.G. Suny, T. Martin. Oxford: Oxford University Press, 2001; Cooper F. Colonialism in Question: Theory, Knowledge, History. Berkeley: University of California Press, 2005; Миллер А. Империя Романовых и национализм. Эссе по методологии исторического исследования. М.: НЛО, 2006; Nationalizing Empires / Ed. by A. Miller, S. Berger. Budapest; N.Y.: Central European University Press, 2014.

↑14. Hechter M. Internal Colonialism: The Celtic Fringe in British National Development. London: Routledge and Keagan Paul, 1975; Weber E. Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rural France. Stanford: Stanford University Press, 1976.

↑15. Эти договоренности пришлось пересматривать после распада империй, но их институциональное наследие живо по сей день. См.: Nicolaïdis K. Southern barbarians? A post-colonial critique of EUniversalism // Echoes of Empire: Memory, Identity and Colonial Legacies / Ed. by K. Nicolaïdis, B. Sèbe, G. Maas. L.: I.B. Tauris, 2014. P. 281–301.