Нации и национализм

От редакции: Возобновление дискуссии относительно конструктивизма и современного национализма на Gefter.ru.

1. Я приветствую попытки пересмотреть методологические основания исследований национализма. По моему мнению, национализм представляет собой тупиковую ветвь и политического анализа, и прикладной политики. Национализм есть ни что иное, как продуманный, целенаправленный и часто (но далеко не всегда) успешный способ привязать человека к государству, к власти. По сути, национализм есть историческая форма легитимации властных структур, пришедшая на смену «традиционной легитимности» наследственных правителей и имперской гетерогенности.

Начиная с XIX века элиты добиваются подчинения через культивирование коллективизма, построенного на эксклюзивности группы, непересекающихся сферах лояльности и неповторимой культурной особости. Неслучайно, наиболее убедительные исследования национализма редко выходят за рамки первой трети прошлого века. Термин же «гражданская нация» мне представляется избыточным и даже затемняющим актуальные проблемы демократического строительства.

2. То, что ряд стран по-прежнему сфокусирован на нациестроительстве, вовсе не свидетельствует в пользу необходимости оного. Результат скорее будет либо обратным ожидаемому, либо вовсе никаким. Понятно, что общества сильно различаются по многим параметрам, и поэтому результат унификации и гомогенизации не всегда одинаков. Проблема несостоявшегося государства на постколониальных просторах Африки не в отсутствии нации, а прежде всего в провале централизации насилия и слабости центральной власти. Национализм можно признать прогрессивным только в том случае, если он способствует размыванию кланового, трайбалистского устройства общества. Ведь клановость — это укорененная и рациональная форма существования в докапиталистических обществах и способ сопротивления безличностным институтам модерна.

Но даже успех национализма вовсе не гарантирует, что на смену клановости не придет корпоративное и неопатримониальное государство. Слишком много так устроенных государств вышло из национального строительства межвоенной Европы. А сегодня вовсе не неразвитость российской нации, а именно эти две упомянутые болезни тормозят развитие страны. На индивидуальном уровне участие в патримониальных или клиентелистских отношениях связано не с культурным кодом и отсутствием нации, а с рациональностью и комфортностью подобной вовлеченности. И это вполне реальная проблема.

3. С другой стороны, я не думаю, что национализм прогрессивен уже только потому, что разрушает имперские формы политики. В усложняющемся мире можно только приветствовать смещение центра принятия политических решений вниз (деволюцию) и самоопределение малых народов, но ведь потенциал имперских поэтов был подорван не столько принципиальной ущербностью многонациональных империй и их телеологической обреченностью, сколько коллапсом всего мироустройства в начале прошлого века. Было бы ошибкой думать, что Австро-Венгрия или Российская империя вообще не были способны к созданию институциональных инноваций. В конце концов, демократическое строительство в Британии началось задолго до распада империи. Да и нынешнюю Россию можно именовать империей только ради образного (и неточного!) описания системы отношений центра и периферии.

4. Национализм — это дело прошлого, он плохой проводник в будущее. Я скептически отношусь к утверждению, что строительство нации есть главная предпосылка демократизации и экономического благосостояния. (Начетнические и произвольные ссылки на непререкаемый авторитет Ростоу и прочих не следует рассматривать всерьез.) Ведь в основе нации лежат ритуалы и коммеморации, а не диктатура закона и идеал индивидуальной ответственности. В основе нации лежит глорификация полумифического прошлого, а не сдержки и противовесы рациональных институтов. В основе нации лежит культурная особость, а не включенность в международное правовое поле. Кроме того, национальное единство (что бы ни подразумевать под этим размытым термином) не тождественно осознанию человеком важности своего голоса в политической системе. Напротив, автократии любят подчеркивать это самое национальное единство. Власти Китая используют национализм для укрепления роли правящей партии; египетские генералы крепят единство общества за счет преследования политического ислама; в сегодняшней России национальное единство есть проявление культуры подавляющего большинства, а не свидетельство чего-то иного. И напротив, такие общества, как Южная Африка, по-прежнему сохраняют свою верность демократическим принципам, хотя, казалось бы, о каком национальном единстве можно говорить по отношению к стране с невероятной расовой, этнической и классовой мозаикой.

5. Если принять во внимание, что демократия — это общественное устройство, основанное прежде всего на неукоснительном и безличностном правоприменении, сдержках и противовесах, подотчетности правительства, а также соблюдении гражданских прав и свобод, то национальное «единство» тут скорее ухудшает качество демократии, чем способствует ей. «Единство» предполагает, что права и свободы вторичны по отношению к интересам политического тела. Если верить соцопросам, россияне вполне едины, но в реальности «посткрымский консенсус» только маскирует неудовлетворенность и отчужденность групп общества. Неучастие россиян в политической жизни, что трактуется как результат отсутствия российской нации, свидетельствует только о том, что граждане не могут извлечь индивидуальные выгоды из участия в сложившихся институтах. Поэтому следует работать над выращиванием эффективных государственных учреждений, работающих на общее благо, а не фетишизировать категорию нации. Россия тут не исключение. Восточноевропейские постсоветские страны перешли к демократии не вследствие триумфа национализма, а из-за вполне целенаправленных действий старой Европы по изменению их институционального устройства и политического климата. А сегодня, почти четверть века спустя, «новый национализм» бросает вызов устоявшимся, казалось бы, демократическим практикам.

6. В данной дискуссии дебаты по поводу конструктивизма я бы вообще оставил за скобками. Изучать дискурсивные практики необходимо, чтобы догадаться, какие социальные нормы укоренены в обществе. В противном случае мы будем выводить нормы из поведения, а это грубая методологическая ошибка. Но всегда существует опасность придавать доминирующему дискурсу слишком большое (определяющее причины и следствия происходящего) значение, тогда как этот дискурс всего лишь оформляет действия правящей верхушки по подавлению дискуссий и общественному контролю. И другая опасность заключается в стремлении придавать чрезмерное значение укорененности индивидов в сложившихся дискурсивных структурах, как это делают радикальные конструктивисты.

Мы способны к рефлексии, мы в состоянии порвать со своим прошлым и заново обустроить свою жизнь. Естественно, в любом неавторитарном обществе всегда сосуществуют несколько равноправных и конкурирующих дискурсов. Столкновение между либеральной и консервативной Америками тому пример. Но в демократическом обществе конфликтующие ценности вторичны по отношению к легитимности институтов: на ценностном уровне половина американцев не принимает нынешнего президента, но их критика в стиле «не мой президент» бессильна. Сами по себе дискурсивные практики не обладают ни разрушающей, ни созидательной силой.

7. И последнее. Следует учитывать, что институты не являются внеположным социуму структурным ландшафтом (таким как залежи природных ресурсов), а формируются всей совокупностью общественных норм, находящих свое выражение в публичном дискурсе. Иными словами, противопоставление институтов как стимулирующего и сдерживающего фактора социальным конструктам и интерсубъективным нормам бессмысленно. Другое дело, что нормы сами по себе не ориентированы на получение политических благ (категория нормы выражается простой формулой: делай так, а не иначе, «голосуй»), а вот участие в институтах или же их игнорирование уже приводит к вполне осязаемым индивидуальным последствиям. В интеллектуальном плане здесь проблема не конструктивизма, а конструктивистов.

Проблема же практической политики здесь в том, как создать и эффективно распространить новые, демократические нормы, что возможно только посредством убедительных культурных форм (в том числе и средствами популярной культуры), и одновременно трансформировать миссию уже работающих недемократических институтов. Более того, даже отменить некоторые из них: перейти от суперпрезидентства к парламентаризму, к примеру.

Последняя задача нетривиальна, ведь ее решение породит немало проигравших.

И с точки зрения проигравших, что всегда естественно, любые демократические реформы и нерациональны, и вредны.